Николай Бирюков - Чайка

Выбравшись из кустов, он протер глаза и… ничего не увидел: такой был дым, словно по всему воздуху молоко разлилось. И это молоко было испещрено пятнами, неподвижными и двигающимися. Неподвижные — трудно было сказать — то ли деревья, то ли люди… Двигающиеся определенно были людьми, но какими: свои или немцы?

Васька стоял растерянный. Где-то здесь должен быть Саша со своим пулеметом. Услышав на земле шипение, он наклонился и увидел, что стоит возле пулемета. Рука Саши лежала на спусковом крючке, но пули из ствола не вылетали: диск был пустой. Саша лежал, склонив голову к плечу, и по его белым вьющимся волосам на прелый игольник струйкой стекала кровь.

— Саша! Саша простонал.

На голову Васьки упала ветка хвои. Вторая ветка упала на пулемет, и он зашипел: ствол был раскален почти докрасна. Васька вытер шапкой лицо и тут только понял, что вокруг свистели пули, — это они срезали ветки. Он затряс Сашу за плечо.

— Саша! Катерина Ивановна где? Саша! Саша лежал, как мертвый.

Глотнув слезы, Васька побежал было к тому месту, откуда Катя посылала его к Зимину, и упал, споткнувшись о что-то темное; рука попала на холодное и мокрое лицо. Догадался: труп… Тела валялись в одиночку и кучками. Наверное, побитые немцы, а может быть, и партизаны… Ощущая, как у него зашевелились волосы, Васька побежал прямо по трупам. Кто-то застонал под его ногами, кто-то закричал:

— О, майн готт! О-о!..

С головы сорвало шапку, но не ветром: Васька почувствовал, как обожгло ему затылок, а в ушах так и стояло: взи!.. взи!..

На голову падали ветки, сыпался игольник. Все это сейчас было безразлично Ваське. Он только чувствовал, как от дыма все горше становилось во рту, к горлу подступала тошнота, в висках стучало, и так горячо, словно в голове начинался пожар.

Вот, наконец, и бугор.

Люба Травкина и Николай Васильев, прильнув к пулеметам, устало вглядывались в дымную даль. Позади них, в низине, Васька увидел неподвижно распластавшихся девушку и старика с Лебяжьего хутора. В стороне кто-то стонал. Ни Кати, ни остальных партизан не было.

Пошатываясь, Васька остановился около пулеметчиков.

— Катерина Ивановна… где?

Люба молча указала вправо — туда, где, словно факел, трепетала языком пламени высоченная сосна.

Немцы, видимо, решили любой ценой разделаться с пулеметчиками. Едва умолк сашин пулемет, как они предприняли атаку бугра Озерова. Катя повела партизан на выручку предрика. Слитным гулом неслись оттуда стрельба, трескучий грохот гранат, крики.

«Успеют ли? А если и успеют — осилят ли? Ведь немцев вон сколько!»

Николай Васильев повернул голову и забегал глазами, отыскивая Ваську.

— Эй, где ты? Видел командира?

— Держаться до последнего патрона, — смутно долетел из дыма голос мальчика.

— Гляди, Николай, гляди! — заволновалась вдруг Люба.

Фланговый удар партизан был для немцев настолько неожиданным, что они в панике хлынули обратно к поляне.

— Та-та-та-та-та! — пел им вдогонку замолчавший было пулемет Озерова.

Катя обрадовалась: «Жив!» Она взбежала на пригорок и пошатнулась: предрика с окровавленной грудью силился подняться с земли. Отблески пламени горевшей сосны ложились на его посеревшее лицо, плясали в закатывающихся глазах.

Опустившись на колени, Катя поддержала голову умирающего товарища. На мгновение она забыла о бое и о том, что, может быть, через несколько минут всех их ожидает смерть. В мыслях всплыло звездное небо, отражавшееся в ручье. Она и предрика стояли на краю ручья, и он говорил: «Меня никак не могут убить — предчувствие такое. Мужик я, Катя. И горжусь этим. Мужик знает цену трудовой народной копейке — не пустит ее на ветер. Многие считали меня скупцом. А для себя, что ли, я трудовые копейки сберегал? Электростанции строил, эмтеэсы, племенные фермы разводил… Трудовую копейку, Катерина, всегда надо вкладывать в такие дела, которые богатства наши множили бы; и нам, и детям нашим, и внукам служили бы; чтобы они живым памятником труда нашего сквозь годы прошли. А вот теперь своими руками пришлось рушить построенное… Знаю: так нужно, и все же совести нет покоя. Когда отстрою все заново, когда скажут люди: „Нет боле за тобой долга, товарищ Озеров“, — тогда можно помереть, а до этого… нет!»

Было это минувшей ночью, всего несколько часов назад. И вот теперь…

Губы Озерова разомкнулись.

— Не дождался, Чайка… Ты… и Зимину передай… не хочу унести с собой… ненависть… неистраченную… На себя ее примите… вам завещаю…