Николай Бирюков - Чайка

— Слазь! — озлобленно повторил Тимофей и вырвал из его рук вожжи.

Степка спрыгнул.

— Иди за ней. Мне партизанский отряд нужен. По личной надобности. Понял? Да ногами-то кривыми половчее управляй, чтоб не слышно было, а то еще греха наживешь — за шпиёна примут. Ну?

Глаза у Степки стали еще круглее, по спине неприятный холодок пробежал.

— Боязно, тятя, темь в лесу… да потом — партизаны. Нарвешься — и в самом деле за шпиёна примут.

— Говорю, надо!

Сильнее всего опасался Степка отца, когда тот, как сейчас, наплотно сдвигал брови и рывком поглаживал бороду, будто намереваясь выдрать ее.

— Иду уж. Нет у вас, тятя, сочувствия к родной крови…

Послышался гул, и Тимофей поспешно свернул лошадь с дороги. Мимо, обдав его брызгами грязи, пронеслась легковая машина, и в ней, откинувшись на спинку, сидел Макс фон Ридлер.

Машина мчалась в сторону Покатной.

Деревья густо переплелись ветвями, и лишь кое-где на лица партизан и на рыжую от прелого игольника землю падали полоски лунного света.

В разных сторонах появлялись вдруг и исчезали мерцающие отсветы — это на освещенное место попадал чей-либо колыхающийся штык или диск автомата, а издали доносилось татаканье пулеметов: студент Ленинградского института горной промышленности Николай Васильев, председатель рика Озеров и Люба Травкина прикрывали отступление отряда.

Катя стояла неподалеку от Зимина, возле лежавшей на земле Зои, и настороженно прислушивалась к голосам, отзывавшимся из темноты.

— Годова?

— Здесь, — ответила покатнинская колхозница.

Вот всегда за фамилией этой колхозницы командир называл фамилию Феди, и механик весело говорил: «Есть! Голова цела, а ноги не помню».

— Данилов! — окликнул Зимин.

— Здесь.

Катя вытерла навернувшиеся слезы.

«Вычеркнут из списка… а может быть… может быть, уже и… из жизни. Только вот из сердца — трудно, так трудно вычеркнуть!»

К концу переклички пулеметы смолкли, и как-то отчетливей и ласковей стал глухой шум леса. Стволы редких берез, мерцавших бледными полосами, оттеняли его черноту. Вдали изогнутым хвостом взметнулась ракета — сигнал пулеметчиков: «Все благополучно».

— Недурная ночка! — пряча книжку в карман, сказал Зимин.

Это означало, что бой прошел без потерь. Шестьдесят человек пришли в Покатную, шестьдесят вернулись в лес. Из одиннадцати раненых только одна Зоя не могла итти — пулями пробило ей обе ноги, но раны были не опасны. Напряженная тишина, державшаяся во время всей переклички, взорвалась радостным гулом мужских и женских голосов. Зимин выжидающе смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться пулеметчики. Отряду в эту ночь предстояла еще одна боевая операция. По сведениям, доставленным Женей Омельченко, часа в три ночи по Жуковскому большаку должен пройти автотранспорт с боеприпасами. На большаке отряд поджидали две девушки. Они еще с вечера ушли туда с минами и ящиком гранат.

Партизаны шумно передвигались.

Клин света упал на морщинистое лицо Леонида Степановича Васильева — старого певского учителя, партизанившего теперь вместе с сыном и дочерью. Поглаживая ремень охотничьего ружья, он обратился к Зимину:

— Считаете, товарищ командир, недурно поработали?

— Очень недурно, Леонид Степанович. Около сотни немцев, я думаю, положили.

В темноте не было видно лица Зимина, но Катя по голосу чувствовала, что у командира хорошее настроение — такое, какого не было у него еще ни разу за все дни партизанской жизни. Она понимала — причин для радости много: и освобождение заложников, и побитые немцы, и то, что боевая операция прошла без потерь… И в то же время ей было непонятно и обидно: как можно радоваться, когда нет здесь Феди? Может быть, в эти самые минуты он там, в той страшной камере…

— Вот руки у нас и развязаны, — подойдя к ней, сказал Зимин. — Теперь у немцев ни лошадей, ни заложников. Будем бить по мосту. Так, дочка?

Катя промолчала.

— Ты сейчас на Глашкину?

— Да. Немножечко провожу вас, а потом… — Она поправила ремень автомата. — Я думаю поспеть к вам. Оставьте для меня пару гранат.

— Оставим, — улыбнулся Зимин. — У тебя сегодня кто там: Омельченко?

— Маруся должна прийти.

К ним подбежал Ванюша Кудрявцев — четырнадцатилетний парнишка, самый молодой в отряде.

— Товарищ командир, здесь кто-то есть, — сообщил он взволнованно.

— Где?

— Да вот здесь, рядом. Пойдемте!

Партизаны гурьбой двинулись вслед за парнишкой.