Николай Бирюков - Чайка

— Слушаюсь, — поспешно ответил секретарь.

Капель уже не падала с крыш. Лужи на дороге покрылись коркой льда, а над крыльцом свесились сосульки. Они казались отлитыми из зеленоватого стекла. В лицо Ридлера пахнуло резким морозным ветром. «Да, чертовски быстро меняется здесь все!»

От чувства, с которым он наблюдал войска, двигавшиеся на Москву, ничего не осталось: в грудь проник холодок, порождая какое-то странное состояние неуверенности, словно реальность всего окружающего бралась под сомнение.

Ридлер поморщился.

«Советский патриотизм…», «Крепость советского тыла…», «Единство советского народа с большевистской партией…» Когда ехал в Россию, он смеялся над этими и другими, как он их называл, химерическими понятиями. Тогда многое казалось простым и ясным. Думалось, что страх — великий регулятор, перед которым все живое падает ниц, стираются разные понятия и, как излишний хлам, отбрасываются идеологии. Но советская действительность вносит теперь в это «простое и ясное» свои коррективы, делая все сложным и непонятным. Страх? Разве мало страху было им нагнано на этих русских? Казалось, в них не оставалось ни искры воли, ни капли сопротивления — послушный тягловый скот… Девяносто три человека! И в такой решающий момент!.. Но главное не в этом. Очевидно, бегство уваровцев — только начало: подпольное собрание в Больших Дрогалях — прямое тому подтверждение. А это означает, что никакого раболепия здесь не было, — показное смирение, выжидание… Но если так — выходит, что все свои расчеты он строил на зыбком песке.

Сердце обожгла злоба, и он выругался.

«Главное — не теряться. Опустишь руки — немудрено и на песке оказаться. Действовать, и с максимальной энергией! Sturm und Drang [3] Штурм и натиск. — в этом выигрыш», — решил он и зло закричал на водителя:

— Какого чорта хлопаете на меня глазами? Полным ходом в Большие Дрогали!

Рев танка подействовал на него успокаивающе.

«Пусть кичатся своей моралью, стойкостью, — усмехнулся он, прислушиваясь к работе мотора.: — Сталин сам признает: „Современная война — война моторов“. А моторы-то, вот они! У нас! Стойкостью самолет не собьешь в небе, моралью танк не раздавишь. „Объединение свободолюбивых наций…“ Не так-то скоро все это делается. Пока Англия и Америка обо всем договорятся со Сталиным, мы оставим от России одни развалины». Он рассмеялся. Мрачные мысли исчезли, точно их подхватило свистящим ветром и отбросило прочь. Но ненадолго: в грудь опять проник неприятный холодок и пополз по всему телу…

«Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта брошюра обошла весь район. Нельзя!»

Ветер со свистом и воем врывался в смотровые щели, но Ридлеру казалось, что скорость слишком незначительна. Он приподнял крышку люка и выпрямился во весь рост.

Танк уже миновал Залесское и мчался полем. Черная земля, черный притаившийся лес — все было чуждо, враждебно. По небу лениво плыли тяжелые тучи. Ридлер хрустнул пальцами.

Он смотрел на тучи, а видел глаза, много глаз, но все одинаковые, похожие на те, что с беспощадной ясностью смотрели на него с первой страницы брошюры; некуда было от них скрыться. Они даже и затылком чувствовались; и, может быть, от этого казалось, что тучи плывут не по небу, а в голове, и осенний холод их ощущался в груди. Несомненно, эта брошюра увела со строительства сотню людей и уведет всех, если немедленно не пресечь ее распространение.

Дорога круто завернула к лесу, и вместо туч перед глазами возникло рыжее облачко, быстро расплывавшееся па небу. Зарево? Да, похоже было на зарево. Далеко ли пожар, близко ли, Ридлер не успел определить: его внимание привлек голый человек, бежавший из леса. Человек этот, по-видимому, выбивался из последних сил: он шатался; падал, поднимался и опять падал. Вот долетел крик, кажется мольба о помощи. Ридлер тронул водителя за плечо.

— Узнайте, что за человек! — Но ждать нехватило; терпения, и, едва танк остановился, он первым выпрыгнул из люка.

Человек лежал вниз лицом, без признаков жизни. Ступни его ног, прихваченные морозом, были белые, а спина и бока в черно-багровых пятнах, местами кожа сползла. «Мороз? Не похоже». Ридлер взглянул на голову, и ему стало ясно, что человек побывал в огне: волосы его были опалены.

Водитель перевернул бесчувственное тело, и Ридлер нахмурился: перед ним лежал Август Зюсмильх.

«Вот где зарево — над Покатной». Он взглянул на небо и окончательно уверился: там!

— Дышит! — сказал водитель, прижавшись ухом к волосатой груди Зюсмильха.