Николай Бирюков - Чайка

— Булкина?

— Булкина, ваше превосходительство, господин кавалер.

— Ты мне нужна.

Опухшее от перепоя лицо Аришки оживилось. Она положила шляпу на диван и суетливо принялась раздеваться.

— Нет! — брезгливо закричал Ридлер. Нерешительно держась за пуговицу, Аришка обернулась, глаза — с ухмылкой, нахальные…

— Не извольте беспокойство иметь, господин кавалер… В обиде не останетесь. Я по совести…

— Ты нужна мне для… — холодно проговорил Ридлер и замолчал: он сам еще не знал, для чего она может пригодиться.

В кабинет вошел дежурный офицер.

— Явился староста из Залесского. Белесые брови Ридлера приподнялись.

— Явился, а не привели?

— Сам явился.

— Давайте.

Переступив порог, Михеич снял картуз и низко поклонился.

Ридлер не взглянул на него.

Старик осмотрелся. Все было знакомо здесь: бордовая занавеска с кистями, желтый письменный стол, шкаф с застекленными верхними полками. Только не было теперь в этих стенах привычного задорного шума, не было Чайки… В кресле ее, как у себя дома, развалился надменный немец, а на диване сидела проститутка.

Прошло немало времени, прежде чем Ридлер едва заметным кивком приказал ему подойти. Прищурясь, он холодно разглядывал «мятежного» старосту с ног до головы. В кабинете отчетливо тикали стенные часы, а за спиной у себя Михеич слышал хихиканье Аришки. Он исподлобья взглянул на немца. Тот сидел, словно из камня сделанный. Папироса, торчавшая в углу его рта, потухла, но глаза продолжали сверлить, как бурава.

Михеичу все больше становилось не по себе. Он смотрел на свой картуз, а видел эти глаза. Тяжелый взгляд их, казалось, холодно щупал мозг, пытаясь проникнуть в мысли. И от этого ощущения кровь в жилах стыла, ноги тяжелели. Все усилия воли старик сосредоточил на одном: скрыть от этих глаз свое состояние, не дать им копаться в душе, ни о чем не думать. Ладонь его, комкавшая картуз, стала мокрой и холодной.

«Лучше бы уже кричал, как вчерась по телефону», — подумал он тоскливо.

Ридлер поднялся и, задев его плечом, вышел из кабинета.

Михеич вытер платком лицо. «Кого испугался? Максу-ваксу поганого!»

Оттого, что выругался, стало легче. Он брезгливо смерил взглядом Аришку.

— Ты что ж, красавица, так сказать, в чине шлюхи при немцах?

Аришка сердито принялась застегивать пальто.

— Застыдилась, что ли? Оно вроде, это чувствие, таким шкурам не соответствует.

— Вот я скажу сейчас, и тебя, старый чорт… — взвизгнула она. — У меня все знакомство в чинах.

— А чего же взбеленилась? Я ж к тому самому и речь веду. Всех, мол, немцев обслуживаешь или только тех, которые, стало быть, в чинах?

Вошел Ридлер, уселся в кресло и снова вперил свои ледянистые глаза в Михеича. И опять старик слышал только хриплое тиканье часов да взволнованное биение своего сердца. Но робости уже не было.

«Думает насмерть перепугать? Хитер… ну, и мы не лыком шиты!»

Он выронил из рук картуз и задрожал весь мелко-мелко. Получилось это у него так естественно, что Ридлер, считавший себя «артистом психологии», поверил испугу и удовлетворенно забарабанил по столу пальцами.

— Почему скрывался? — крикнул он резко.

— Я не скрывался, — намеренно вздрогнув, возразил Михеич. — Меня, ваше благородие, как видите, никто не тащил, самолично перед ваши очи, как перед богом душа, явился.

— Почему в твоем селе собаки… моих офицеров кусают?

— По глупости по собачьей, ваше благородие. Оно и соответствует: пес! Помнится, вот так же мальчишкой залез в чужой погреб молока отведать, а меня не то что там собака — кошка за штаны ухватила.

Ридлер зло стукнул кулаком по столу.

— Зубы заговариваешь! Почему хлеб, мясо и другие продукты собраны не были? Партизан слушаешь?

Михеич отшатнулся от стола и перекрестился.

— Пронеси бог! Ежели так — к ним бы и сбежал. — Он оглянулся на Аришку и, подойдя к столу вплотную, тихо проговорил: — У партизан мне тоже петля, а с вами, ваше благородие, я думаю, мы столкуемся.

— Ты… веруешь в бога? — сощурясь, насмешливо спросил Ридлер.

Михеич суетливо расстегнул ворот рубахи.

— В отца и сына и духа святого…

Вынув нательный крест, поцеловал его и, засовывая обратно, проговорил обиженным голосом:

— Насчет того, чтоб зубы заговаривать… Конечно, вам простительно, ваше благородие, — с чужой стороны, порядков наших не знаете. Такой медициной у нас одни старухи занимаются, а старики — нет. Бывает, бьют, конечно, по зубам, оно и соответствует, а заговаривать — нет!