Анатолий Калинин - Возврата нет

Почему же ей могло быть неприятно или даже противно, если кожа у лейтенанта была чистая и такая тонкая, что сквозь нее проступали голубые жилки. Нигде не порченная. И все тело, несмотря на жар, иссушающий его, не какое-нибудь дряблое, а как тягое тесто. Ей только страшно жаль было, пусть и невольно, причинять ему боль, отдирая бинты, которые никак не хотели отставать от ран, хотя она и отмачивала их марганцовкой. Но так ни разу и не услышала она, чтобы он застонал или заругался. Только зернами пота покрывался лоб, и он прикрывал глаза, плотно прикусив губу. Сразу же после того он засыпал, по обыкновению, отвернув к стенке голову. Стружка рыжеватых волос, прилипшая к его лбу, светилась в темной яме. Она неслышно вытирала ему лицо и шею платочком. Ей приходилось и расчесывать его, пока он не стал сам поднимать руки.

Тогда он решительно стал отказываться и от всех других ее услуг. То, отобрав у нее чайную ложечку, с которой она поила его бульоном, то перехватив своими пальцами ее руку с кружкой молока, а вскоре лишив ее и обязанностей регулярно обтирать его полотенцем, смоченным разбавленным водой виноградным спиртом. Хотя она и опасалась, как бы у него не появились пролежни, потому что ему еще трудно было всюду дотянуться руками. Но он настоял.

И только сбрить, лежа на спине, свою рыжеватую бороду, которой он успел обрасти за это время, ему так и не удалось опасной бритвой, да и темно было в яме. В конце концов он бросил свои попытки, присовокупив:

— С такой бородой в дороге еще лучше будет.

А когда она, не сразу поняв, переспросила:

— В какой дороге?

Он ответил на ее вопрос своим вопросом:

— Что ж, по-твоему, мне и зимовать придется в твоей яме?

Об этом она до сих пор не думала и не нашлась, что ему ответить, хотя ей и показалось, что он мог бы не говорить этих слов: «в твоей яме».

Но ведь и не обижаться же ей было на него, без того обиженного. Обреченного, вдали от своих товарищей, как волк, прятаться в этой темной и душной яме. На своей же земле.

Из-за денщика, не оставляющего ее в покое, у нее совсем не оставалось времени для разговоров с лейтенантом, и она могла позволить, себе лишь обмениваться с ним короткими словами, когда наскоро перебинтовывала и кормила его. Она едва успевала на его вопросы отвечать:

— Ты своими глазами видела, когда они через Дон переплывали?

— Сама?

— Сама.

— И не накрыли их?

— Не должны бы накрыть, потому что с утра был туман.

— Но все-таки немцы заметили их?

— Когда они уже должны были к берегу подплывать.

— С лошадьми?

— С лошадьми.

— А кто же, по-твоему, мог на пароме трос перерубить?

— Из наших хуторских никто не мог. Я тут всех знаю.

Ей и самой хотелось кое о чем расспросить его, но он не давал слова вставить.

— Откуда ты знаешь, что офицер этот из докторов?

— От денщика.

Ложечка с бульоном лишь чуть-чуть вздрагивала у нее в руке, но он тут же осведомлялся:

— Ты что?

— Ты бы меньше разговаривал, а больше ел, — с досадой выговаривала она ему.

— Я уже наелся. С твоего бульона у меня скоро тут горло жиром заплывет. — И тут же продолжал свой допрос: — Разве он по-русски знает?

— Не очень, но понять можно.

— И что же он еще говорил?

— Это он только когда налакается пьяный, а так все больше молчком, — отвечала она, сосредоточенно обматывая бинтом ему грудь, пробитую осколком.

— Еще не хватало тебе его вином поить.

— Вчера он говорил, что скоро они должны Сталинград взять.

— Ну, этот орешек им не по зубам.

И после этого он надолго замолкал, отвернув голову к глиняной стенке ямы.

Вскоре уже она не смогла запретить ему вылезать из ямы, и, не считая ночи, он теперь все время проводил наверху, лежа на животе в дерезе и внимательно рассматривая в свой бинокль правый и левый берега Дона. Как-то и ей он дал глянуть в бинокль. От неожиданности она чуть не вскрикнула, вдруг увидев прямо перед собой проросшие сквозь белопесчаный откос красноватые корни левобережных тополей и верб, пьющих воду из Дона. А внизу, под стенкой яра, с такой сумасшедшей силой бурлила вода, что нельзя было смотреть, и она поспешила вернуть ему бинокль.

Как-то застала она его за тем, что он аккуратно раскладывал на припеке по краешку ямы огрызки хлеба.

— Это ты к чему?

Он усмехнулся:

— Сухари никогда не могут помешать.

Испугавшись, что он отрывает хлеб от себя, она предложила:

— Теперь я тебе буду больше хлеба приносить.

Он успокоил ее: