Александр Яковлев - Октябрь

— Почему же это так? — удивился Сливин.

— А потому, что мы стреляли в дураков, а попадали в братьев…

— Я вас не понимаю.

— Ну, не понимаете, так и черт с вами!

Сливин весь посинел, дернулся, но сдержался.

Юнкера, слушавшие разговор, переглянулись между собой и пристально посмотрели на Ивана, взволнованного и отвернувшегося.

— Он с ума сошел, — услышал он шепот за своей спиной.

— Нет, я с ума не сходил. А те сошли с ума, кто пошел на борьбу, но не довел дело до конца! — закричал Иван, уже не сдерживаясь.

Ему никто не ответил. И с той минуты с ним уже никто больше не разговаривал, чуждались, словно не замечали.

Весть о мире облетела все посты.

И тут-то появился задор. Большевики, понимая, что приходит конец битве, усилили стрельбу до высшего напряжения. Весь город загудел от артиллерийской канонады и ружейной стрельбы.

И в то же время белая гвардия, зная, что теперь уже не надо жалеть патронов, вымещала на победителях свое унижение. Самые жестокие бои произошли именно в эту страшную ночь, уже после заключения мира.

Офицеры ломали свое оружие и сами срывали с себя погоны. Наиболее горячие клялись опять поднять борьбу, когда это будет можно.

Утром в Александровском училище дружинники начали сдавать оружие.

Все эти дни Василий Петряев провел как в тумане, — ничего не видя впереди, в отчаянии, полный безнадежности.

Весной, после мартовской революции, мать говорила угрожающе:

— Подождите, подождите, дьяволы. Еще друг друга будете резать.

О, как смеялся тогда Василий.

— Мама, ты же ничего не понимаешь… Неужели люди теперь-то вот именно будут врагами друг другу?

— Да, ничего не понимаю, — обижалась мать. — Конечно, мать-то давно дурой стала, ничего не понимает. Только вы уж очень умны, дорогие сыночки… Но подождите, прохвосты. По-до-жди-те…

И вот угроза матери будто исполнилась… Люди действительно режут друг друга. Иван пошел за белых, а рабочие, старые друзья Петряевых — Акимка, например, — пошли за красных. Разорвалось единое. Братья по духу и положению — они вышли в бой друг с другом. И это было так дико и невероятно, что недоставало сил понять создавшийся ужас.

Ушел Иван.

В то утро, проводив его, Василий долго стоял на улице, слушал гул далеких выстрелов. Туман с прудов полз густо, темно-дымчатый, пронизывающий, нагоняющий дрожь. От заставы, дробно стукая ногами, партиями шли рабочие с винтовками за плечами и с патронными сумками у пояса. Все они были одеты в рваные, потрепанные пиджаки и штаны. Должно быть, надели самое худшее, чтобы не портить напрасно одежды.

И казалось, толпа бродяг вооружилась и идет рушить город, культуру. Они говорили громко и ругались резко.

В первой группе шел высокий рабочий с рыжими реденькими усами, синеглазый, с впалыми щеками. Василий знал его. По всей Пресне этот рабочий был известен под кличкой Лупандихи. За пьянство и мелкое воровство его нигде не держали, и сами же рабочие относились к нему с презрением. А теперь Лупандиха шел с винтовкой за плечами, гордый и важный. У Василия шевельнулось чувство брезгливости.

— Тоже, и этот пошел…

Но рядом с Лупандихой, в той же группе, шли два других рабочих — Миронов и Сивков, — серьезные, неглупые люди, славные, как товарищи, искренние и честные. Миронов подошел к Василию.

— Товарищ Петряев, чего вы с нами не идете? Идемте буржуев бить.

С винтовкой в руках, прямой и крепкий, он был полон силы и улыбался, показывая белые, яркие зубы.

— Нет, я не пойду, — нехотя и смущенно ответил Василий.

— Не одобряете? Ну, ничего. Каждому — свое, — примирительно сказал Миронов и тихонько добавил: — А новой газеты у вас нет?.. Только не нашей, не большевистской, а вашей… А? Дайте.

Василий молча достал из кармана вчерашний «Труд» и отдал Миронову.

— Вот спасибо. А то, знаете, наши-то много говорят, а в чем дело — как следует не знаешь. Не разберешься…

Он взял газету и сунул в карман.

Василий следил, как его большая заскорузлая рука поспешно мяла газетный лист.

— Ну, прощайте. Не знаю, что будет, — засмеялся он, опять показывая белые зубы, и побежал догонять товарищей.

А рабочие все шли и шли. Иногда пели. Говорили громко, ругались смачно, будто гражданская бойня дала такую свободу, что теперь было можно без укора пустить длинное просоленное ругательство.

Шли мальчишки лет по пятнадцати, служившие в мастерских подручными; их было много, и они держались с особенным вызовом…