Анатолий Тоболяк: Двое в доме

В сумке всего-то килограмма четыре всякой всячины, но Елене Дмитриевне она кажется тяжелой. Желудок проклятый, опять с утра ноет и ноет, нет на него управы. В последнее время болит все чаще, и все чаще без причины, — ведь, кажется, на диете сидит. Может, уже не язва? Глупости! Елена Дмитриевна, хмурясь, отгоняет эту мысль. Идет она не спеша, чтобы подышать свежим воздухом. День хороший, в меру морозный — градусов пятнадцать — и тихий; небо чистое, безоблачное. Прохожих немного; рабочее время и город рабочий. Здесь нужно свернуть направо, тут налево и по тропке наискосок через площадь. Все-таки городок у них уютный, обычный, правда, таких, наверно, тысячи — обычные дома, улицы как улицы, обсаженные тополями, никаких претензий на оригинальность. За последние годы появились новые микрорайоны, где Елена Дмитриевна бывает редко, разве когда ездит по воскресеньям на окраину на рынок. Населения тоже прибавилось, по переписи сто пятьдесят тысяч как-никак, сейчас еще больше. Ничего городок, простой, славный. А десяток домов было всего, когда приехали двадцать пять лет назад, а за ними — пустая степь и заводские трубы. Как Павел Матвеевич не хотел ехать сюда, и она тоже! Еще бы. Столько лет прожили в Сибири, в своих родных местах — и ребята там родились, и друзьями обзавелись, и квартира прекрасная была. Но в те годы не очень-то поспоришь: новый завод, новое производство, нужно осваивать — поезжайте, Павел Матвеевич, без разговоров! Сколько же тогда было Диме? Семнадцать лет, ну, да, в десятый здесь пошел и через год окончил с золотой медалью — первый медалист города, это не шутка; Леня — в седьмой, а в восьмом чуть не остался на второй год, лентяй несчастный, ремнями надо было привязывать к учебникам, зато стишки до утра писал, и все трагические — о смерти, о разбитой любви… смех и грех! Виктор — в четвертый; сразу по приезде, помнится, купили ему вельветовые брюки, не хотел надевать ни в какую, закатил скандал, а сейчас в стоптанных ботинках ходит… Елена Дмитриевна вздыхает и обходит стороной сугроб, насыпанный снегоочистителями. Просто не верится, что прошло двадцать пять лет! Какой-то миг, много, правда, вместивший, но миг. Ей самой тогда было как сейчас Леониду, — невозможно поверить, такая страшная быстротечность, недаром говорят, что бездетные люди живут дольше. Вот сейчас, без ребят, время вроде бы замедлилось, стало отставать, как испорченные часы. Сегодня поднялась в восемь, сейчас только одиннадцать, а такое ощущение, что день начался давным-давно. После обеда надо сходить в библиотеку, сменить книги, нечего читать. Полина Юрьевна обещала оставить декабрьские номера журналов — по блату… Библиотека — единственное, пожалуй, место, где этим самым блатом не грешно пользоваться, а то шепотом: «Сегодня будет сметана» — позор, честное слово, можно подумать, что ей эта несчастная сметана нужна больше, чем другим. Много думают о желудке, слишком много, ребята в войну недоедали, ничего — выросли здоровые. Надо зайти в аптеку, купить резерпин, все запасы кончились, а он сегодня с утра что-то хандрит, опять прыгнуло давление — наверно, беспокоится об Аллочке, разогрел свое воображение, чудятся всякие беды… Елена Дмитриевна заходит в аптеку — это по дороге — и оттуда прямиком домой. Прохожие бегут мимо нее. Никто не обращает внимания на невысокую пожилую женщину с хозяйственной сумкой, в войлочных сапожках, в старом пальто с вытертым меховым воротником. Никто не заглядывает ей в лицо, морщинистое и доброе, не радуется идущему от него ясному свету задумчивости; никто не проникается ее озабоченностью и никто не понимает, как много потерял, пробежав мимо по своим делам.

На лестничной площадке второго этажа Елена Дмитриевна останавливается около почтовых ящиков. Их двенадцать по числу квартир. Что-то белеет в их ящике — газеты, конечно, но когда она достает ключ, сердце у нее бьется учащенно. Вдруг Леня изменил своему правилу писать раз в месяц и расщедрился на внеплановое письмо, но больше надежды на Аллочку, ведь у нее такие события… Она открывает ящик. «Литературная газета», «За рубежом», «Известия», местная газета; из нее выскальзывают и падают на площадку четыре письма. Четыре! Елена Дмитриевна, негромко ахнув, выпускает из рук сумку, наклоняется и собирает их. Первое со штемпелем Москвы от Аллочки — написала все-таки, проснулась совесть у негодницы! Второе… она не сразу понимает, откуда второе; почерк незнакомый, обратный адрес Димин, — это же от Веры! Сердце у Елены Дмитриевны недобро стукает; что еще стряслось, никогда Вера не писала; а это откуда? От Леонида. Его почерк с другими не спутаешь, иероглифы, а не буквы, как только почта разбирается… Ну а это, это откуда? Елена Дмитриевна нетерпеливо переворачивает последнее письмо; оно от Нади, сестры Елены Дмитриевны, живущей на Алтае.