Зоя Журавлева: Островитяне

Агеев добрался наконец до поселка.

Шел теперь главной улицей, вообще-то — единственной, петлявшей совместно с рекой Змейкой, повторявшей ее изгибы. В эту пору Агеев на улице был один. Шаги его по деревянному тротуару звучали громко, с деревянным раскатом. Вот уже поворот на цунами, пора сворачивать. Но Агеев на станцию не свернул. Прошел дальше. Миновал песчаный холм, обойдя его низом. Теперь — налево…

Знакомый дом темнел перед Агеевым, тихий, безмятежно замшелый. Восемь лет не был он в этом доме. Целую жизнь. И еще полчаса назад не думал, что когда-нибудь будет. Но так получилось, что сейчас ему вроде и некуда было идти, кроме этого дома. Невозможно было сейчас Агееву, прямо после Иргушина, вернуться на станцию. Увидеть холодные глаза Верочки, пробиваться сквозь этот холод, как он привык, объяснять что-то. Слышать доверчивое дыхание дочерей, покашливанье Филаретыча за стеной, бессонную качалку Ольги Мироновой.

Не было у Агеева сейчас сил на все это, ничего не было.

Он стукнул в знакомую дверь три раза — костяшками, как когда-то.

Мелкий стук вышел, слабый.

Но в доме, помедлив, засветилось окно. Невнятный шорох возник в глубине, будто кто-то двигался там с осторожностью, переступая через спящие ноги, боясь разбудить ненароком трудовую большую семью. Зашелестели босые ноги. Дверь медленно отворилась навстречу Агееву.

Клара Михайловна, придерживая халат на узкой груди, стояла перед ним на пороге.

— Ты пришел, Саша, — сказала Клара Михайловна.

Удивления не было в ее голосе. Будто Агеев пришел, как всегда, с работы. Поздновато, конечно, но так уж вышло. И она слегка извиняется перед ним, что вот заснула, не дождалась. И еще что-то было — тоска по нему, задавленная в себе, почти уже светлая, так это самой привычно за годы: тоска. Доверчивость, которой Агеев не заслужил. Стыдливость перед людьми, будто кто это видит, что нет у нее сейчас на Агеева ни — обиды, ни гордости. И смутная, неуверенная еще радость, запрятанная глубоко, что вот — он пришел наконец…

Но только эту радость и услышал Агеев, потому что очень нужна была сейчас Агееву ее радость.

Немолодая некрасивая женщина стояла перед ним на пороге, подавшись к нему костистым, плоским лицом. Уши ее, слишком крупные для лица, горели. Узкие руки держали халат крепко, комкая его на груди узлом. Агеев был, как никто, виноват перед этой женщиной, мало помнил о ней, жил своей жизнью. Но сейчас он любил эту женщину, как не любил никогда, потому что она любила сто все эти восемь лет. Теперь он знал это наверняка.

— Проходи, — сказала Клара Михайловна, отступая. И Агеев вошел молча, со стиснутым горлом. Неяркая лампа осветила знакомую комнату. Кровать была прикинута одеялом, но подушка хранила вмятость. Та же была кровать. Старое зеркало, чуть удлиняя черты, отразило в себе Агеева. Но он отвернулся от зеркала. Вязаный коврик из разноцветных ниток лежал под ногой привычно. Только занавески были чужие Агееву, новые. Да портрет висел над столом, раньше его не было. На портрете Клара Михайловна улыбалась с мечтательностью, полураскрытые губы ее казались свежи, наивны. Портрет молодил ее лет на двадцать, до юности.

Клара Михайловна перехватила агеевский взгляд:

— Туристы сияли в прошлом году. И вот — прислали..

Агеев кивнул молча.

На широком диване, среди подушек, спал толстый кот, раскинув гладкие лапы. Дергал усами во сне.

— Свет ему мешает, — сказала Клара Михайловна, прикрутила фитиль.

Но кот все равно проснулся. Глаза его блеснули в Агеева недовольно, сразу прижмурились, будто кот говорил себе: чего только не примерещится, тьфу, господи! Снова открылись. Нет, в самом деле: чужой, мужчина в дому, среди ночи!

— Лежи, Серафим, лежи, — сказала Клара Михайловна.

Но кот и не взглянул на нее. Мявкнул сердито, соскочил с дивана, затряс гладкой лапой. Далеко обойдя Агеева, будто брезгуя даже коснуться, прямо прошел к дверям. Хоть ночью на улицу никогда не просился, не было в Серафиме такой привычки—обрывать себе сон.

Клара Михайловна поспешно открыла дверь, выпустила.

Почувствовала смешное облегченье в груди, словно был кот Серафим — человек, нежеланный сейчас свидетель, может — даже судья. И только теперь вот они остались одни — Клара Михайловна и Агеев.

Теперь сказала:

— Болит, Саша, лицо-то? Гляди — как раздуло…

— Оступился, — усмехнулся Агеев.

И тогда наконец почувствовал боль в скуле, в шее, в плече. Обрадовался этой отвлекающей боли.