Иван Елегечев: В русском лесу

«Завтра я Вольку обязательно напугаю, — думает Зина. — Про кволли-козара расскажу, про то, что сама хочу сделаться кволли-козаром... Позову ее купаться на озеро Параль-то. Нырну поглубже, а вынырну в камышах. Притаюсь, а она подумает, что я кволли-козаром сделалась — насмерть перепужается...»

Затея, которую завтра собирается сотворить Зина, ей очень нравится. Видит она все в воображении: Волька перепугалась, стоит на берегу и зубами чакает от страха. А Зина в камышах посиживает себе да над Волькой потихонечку смеется...

Смеялась Зина на печи за занавеской и не заметила, как уснула...

Назавтра пойти на озеро Параль-то, как замышляла Зина, не удалось. Гурьба девчонок с двумя-тремя петуховскими бабами позвали Зину по ягоду, по чернику. Черника на Оби растет в сосновом бору, идти туда далековато. Потому ягодницы вышли рано, на зорьке. В руке у каждой корзина, у Зины тоже, ивовая с черемуховым черенком. На дне ее в белом платке краюшечка хлеба и две карамельки. Карамельки мать дала, чтобы задобрить Зину. Мать на засоню-Зинку утром ругалась, со зла обозвала ее всяко — и лежебокой, и лентяйкой, даже за косичку дернула за то, что дочка долго не просыпается. А потом сердце у нее оттаяло, матери стало жалко Зину, что она так рано идет с подругами по ягоду, и она дала ей на дорогу две карамельки. И наказ сделала строгий-престрогий: в тайге держаться баб, не отставать от них и вперед не забегать, по сторонам глаз не пялить, девок от работы пустомельством, к чему измлада Зинка свычна, не отвлекать, — словом, вести себя, как взрослая, прилично и смирно. В случае же, если испортится вдруг погода, слушаться старших, — они знают, как упастись от бури или грозы с молоньей и громом.

— Ладно, — послушно сказала Зина. — Чего говорить зря, поди, не впервой. Одна, бывало, и то не плуталась, а тут целая артель идет.

— Ступай, — добрым голосом сказала мать и подтолкнула дочку в сухое плечико. Долго смотрела ей вслед. После признавалась: сердце ее уже тогда «вещевало», недоброе чуяло, иначе почему она целый день не могла найти себе места, в груди что-то подмывало и подмывало, и она все взглядывала на дорогу, не покажется ли наконец бабий скоп, а в его середине ее длинноногая дочёнка.

День тянулся бесконечно, словно стоял на одном месте. С утра солнце сияло, ни облачка в небе, потом из-за Оби облака нахлынули, сгрудились в черные тучи, а при жаркой погоде, которая стояла уже много дней, как тут не разразиться грозе. Молнии, вначале бесшумные и отдаленные, словно бы исподтишка небо полосовали, но вот гром загремел поближе, дождь хлынул. Мать Зины, Августа Степановна, весь день зараженная неясной тревогой и беспокойством, выглядывала в мутное от дождя окно, к воротам, накрывшись дождевиком, выбегала, — нет, не видно толпы баб, а среди них ее дочки Зины. Пуста улица, пуста дорога, лишь косые полосы сверху, лужи на разбитой дороге, ручьи по обочинам и чей-то одинокий кутенок, отбившийся от конуры, скуля и визжа отчаянно, шлепает по воде длинными, неловкими еще лапами.

Вернулся из лесу на лошади весь мокрый Максим Дормидонтович. На беспокойство жены он не обратил внимания, отмахнулся: пустые-де твои страхи: Зинка не зря в деревне Корзинкой прозвана, она прирожденная ягодница, лесница. Она в лесу что лешачка, каждый кустик, каждую поляну как свои пять пальцев, знает, — пошутил Максим Дормидонтович. Августа Степановна под воздействием слов мужа успокоилась, но ненадолго. Как смеркаться стало, она не усидела дома, а, несмотря на все еще моросивший дождь, бросилась по дороге к краю деревни, откуда ушла ее Зина с бабами в таежку. Смотрит: встречь бабы-ягодницы, девчонки, а среди них нету ее дочки. Окружили бабы Августу Степановну, молчком стоят, глаза к земле опущены. Мать хочет спросить их, где же Зина, а язык не слушается ее. Тишина, гром отдаленно грохочет, ягодницы дышали утомленно и взволнованно. И вдруг тонкий Волькин голосок:

— А мы не виноватые, тетка Августа, Зинка сама потерялася...

У Августы Степановны потемнело в глазах, ноги зраз ослабли, и она, подкошенная страшной вестью, рухнула на мокрую от дождя траву большим и тяжелым телом...

В тайге же произошло вот что.

В сосновом бору, куда часа через два ходу добрались ягодницы, счастливо наткнулись они на ягодный черничный островок. Чистый островок — ни валежины, ни бурелома, один багульник тянется вверх, его пьянящий аромат смешивается с запахом сосновой смолы, — густой воздух в сосновой тайге, кружится от него голова. Наверно, не смогли бы долго продержаться ягодницы в сосняке, если бы среди багульника на низеньких черничных стебельках не пестрела заманчиво крупная черная ягода. Все усыпано черными ягодами. И хоть от жары и сосновой духоты мление в теле, бабы усердно принялись за работу, — замелькали руки, пальцы рук и губы у всех окрасились в черное. Проворнее всех, как всегда, получалось у Зины. Она и в рот успевала отправить ягоду горстями, и в корзинку бросала. Руки ее, с виду неловкие и длинные, работали уверенно и точно как заведенные. И полутора часов не прошло, как начали сбор, а ее плетеная корзинка оказалась неполной лишь на два пальца, — у других же девчонок лишь на донышке, у Матрены до середины, а у Палагеи еще меньше того. Все завидовали Зинке, ее проворству. «Не иначе ей черт помогает», — думала Палагея. «Ишь, жадная какая, от жадности руки, как пропеллеры, мелькают...» «Это материковый человек ей помог...» — думала Волька и боязливо оглядывалась по сторонам.