Николай Дементьев: Какого цвета небо

– У, противный! – сказала Нюша, и они поцеловались.

Ну чего, спрашивается, я поехал? И ведь всегда мне неприятно видеть Гуся с Лямкой, и Венкино значительное важничанье неприятно, и даже с Леной я обычно чувствую какую-то стесненность. А полчаса назад казалось обратное, казалось, что с Леной мне всегда откровенно-просто. Ну к чему, спрашивается, это гонористое: «Во-первых, он не подевался!» И сейчас сидит, сцепив руки на острых коленях, прямо-таки ощетинилась вся, как ежик. И Венка высказался… Ну, да его отношение ко мне давно известно. Еще мама смеялась, когда работала в школе: «Вена – бронезащищекный мужичок, для него из всего спектра существуют только те цвета, которые ему нужны». Что же это получается: одна Татьяна из всех, выходит, сказала то, что надо?!.

Всю дальнейшую дорогу я молчал, стараясь только улыбаться, когда остальные улыбались, отвечал что-то невпопад да еще отмечал автоматически ошибки Венки: вместе с ним был на курсах шоферов. Почему Венка кончил курсы шоферов, всем ясно, а зачем я, спрашивается, поперся на курсы, задерживался вечерами, в то время как мама одна лежала дома?

А может, дело в том, что Татьяна просто умнее Лены? Ну, Лена, правда, с медалью кончила, а у Татьяны даже тройки в аттестате есть, но ведь ум человека не школьными успехами определяется: и Пушкин в лицее учился средне, и Лев Толстой ушел из университета.

Гусь с Лямкой глянули на меня, засмеялись. Незаметно для самого себя задумался, почему у Кеши с Нешей так быстро все это получилось. Даже внешний вид их изменился: Кешка как-то на глазах посолиднел, кое-какую растительность над верхней губой начал оставлять, в перспективе, наверно, надеясь на усики. В маленьких бегающих его глазах временами какая-то взрослая твердость проскальзывает. И одет он был сейчас совершенно так же, как Венка: одинаковые белые рубашки, джинсы, мокасины. При всем этом, опять-таки, Гусь оставался Гусем: на тонкой и длинной шее непрерывно вертелась маленькая головка с впечатляюще торчащим носом, выразительность которого подчеркивалась почти что отсутствием подбородка, а также по-женски отпущенными волосами. Спереди волосы покрывали весь лоб, по бокам – закрывали уши, сзади – упирались концами в воротник рубашки. Уложенная волосок к волоску прическа требовала от Кешки постоянного и пристального внимания: даже сейчас, держа на коленях Нешу, Кешка намертво зажимал в кулаке гребешок, как часовой – винтовку.

И Неша, то есть Аннушка Лямина, тоже выглядела по-новому. По шкале красоты в нашем классе она занимала первое место. Лямкой же, несмотря на это, звали ее из-за откровенной глупости, даже обезоруживающей и подкупающей, хотя отец ее – профессор физики в политехническом институте, мать – балерина в театре, – вроде бы не в кого ей такой дурочкой быть. Одевалась она всегда хорошо, на наших школьных вечерах имела официальное звание «Царевна-Лямка». Сейчас она была одета так же, как Татьяна, только каждая вещь на ней была дорогой и красивой. На левой руке – золотые часы-браслет, на правой – просто браслет, на шее – бусы, в ушах – громадные подвески. Но главное: Лямка обрезала свои косы и сделала прическу под мальчишку, сроду не причесывавшегося и не знавшего парикмахерской. Словно в кромешной темноте человек сам себе кромсал волосы ножницами, будто вдруг оказался в положении Робинзона Крузо. Тот, кажется, вовсе не стригся, ну если бы и подрезал себе волосы, то наверняка бы в воду гляделся, чтобы Лямкиной прически у него ненароком не оказалось. Кеша с Нешей будто перепутали, кто из них мужского пола, а кто женского, и прически сделали себе наоборот. Пока Лямка сидела спиной ко мне, я видел голову этакого недотепы. На макушке у нее волосы непокорно топорщились, образуя выразительный венчик-непременную деталь отрицательного персонажа из мультфильма. А когда Неша оборачивалась ко мне, я видел хоть и глуповатое, но хорошенькое лицо девушки, забывшей снять дурацкий парик.

Пока ехали, и Татьяна все молчала, сидела напряженно-прямо, я почему-то еще вспомнил наш школьный спор о простоте. Лена доказывала, что человек должен быть простым и естественным. Я тогда чувствовал легкую неловкость за нее, – так напористо, даже зло она говорила, хотя решительно никто на нее не нападал. Гусь тоже молчал, хитровато улыбаясь, а Венка обоснованно возражал Лене, одновременно кое в чем соглашаясь с ней. Основной довод его был правильным и сводился к тому, что хитрить и маскироваться не надо, но и простота простоте рознь. Татьяна глянула почему-то на меня, сказала: