Георгий Вяткин - Четверо

Степка любил гадать и предсказывать волю — может потому, что сам о ней тосковал. И всем четырем из камеры № 9 тоже нагадал волю.

Когда кончил, генерал Малышев криво усмехнулся.

— Не верится что-то. — И безнадежно махнул рукой.

Старцеву вышло еще лучше:

— Гулять на свадьбе у червонной дамы. У Танечки.

А Лепехину выпало два письма, дальняя дорога, нечаянный интерес. Он даже разволновался, слезы выступили на глазах…

Выпала воля и фон-Штоку. Он плюнул сквозь зубы и ничего не сказал. Приезжали из Чека следователи, допрашивали. Были они разные и допрашивали разно: одни с улыбкой, другие с угрозами, третьи холодно и деловито.

От одних постоянно пахло парикмахерской и они допрашиваемых угощали отличными папиросами, а другие не угощали, пахло от них махоркой и потом, и мозолистые руки с трудом выводили на бумаге слова.

Обвинение было одно: служба у белых. Особенных подозрений — участие в карательных отрядах или служба в контрразведке — никто из четверых не вызывал, даже фон-Шток, самолично расстрелявший до десятка своих неблагонадежных солдат. Это обстоятельство было Чека неизвестно, но фон-Шток со дня на день ждал, что оно обнаружится. На допросах, однако, держался твердо, и даже подал заявление о желании идти добровольцем на польский фронт, защищать Советскую Россию. Втайне мечтал об одном: сбежать, а если пошлют на фронт — передаться полякам.

Первым освободили Лепехина. Он был на работе, выгружал вместе с другими арестантами дрова с баржи и — возвращаясь — услышал веселый голос письмоводителя тюремной конторы:

— Собирайте, Лепехин, манатки. На волю!

Криво усмехнулся дрожащими губами:

— Шутить изволите, товарищ?

А через полчаса уже связывал пожитки и, поблескивая влажными глазами, горячо пожимал руки остающимся.

— Авось увидимся… Знаете, гора с горой… или… как это говорится…

И не договорив, кивнул головой и вышел, волоча за узловатые ремни потертый чемоданишко.

Шел как пьяный, смотрел на небо, на солнце, на деревья, на дома. И казалось странным, что другие идут по улице равнодушно, должно быть не зная: какое это большое счастье — идти по улице, смотреть, видеть. В Соборном сквере присел на скамью. Сердце колотилось смешно и глупо, тоже пьяное. Улыбаясь, смотрел на прохожих, провожал взглядом женщин.

Никого у него в этом городе нет. Ни одной души. Он даже не знает, где будет сегодня ночевать. Но это все равно. Он жив, свободен, ему нет еще и тридцати. Чего же еще?

Позади семь кошмарных лет, бесчисленное количестве фронтов и скитаний. Впереди — неизвестность. Что же делать, если нельзя иначе. Мир кипит, как в котле. В крови и муках рождается новое А тут — этот чемоданишко… да и сам он, Лепехин… Какие пустяки!

Лето состарилось, отяжелело. Какими-то тупыми, душными становились ночи, и в камере нечем было дышать. Полковник Старцев страдал астмой, по ночам задыхался, стонал, боялся, что болезнь задушит его и все мечтал о свидании с Таней. Засыпал он только на рассвете, когда в открытое окно веяло острым холодком…

Плохо спалось и Малышеву: ныли старые кости, перед ненастьем не давали покоя. Хотелось курить — и нечего… А попросить у фон-Штока не повертывался язык.

Днем только об одном и думали: когда кого выпустят или отправят в лагерь. Ждали списков. Искали в списках себя и не находили.

И когда 5-го августа Старцеву объявили, что он свободен — он побледнел и зашатался. И так же — от неожиданности — побледнела и пошатнулась Таня, когда он появился на пороге ее комнаты.

Потом успокоилась и порозовела улыбкой:

— Я же тебе писала, папочка: все будет хорошо. Я столько хлопотала, столько бегала, что, вот, видишь… Ты знаешь, я теперь в губстатбюро, и у нас хороший паек. Я кроме того два раза в неделю даю уроки музыки… в музыкальной студии, в клубе… Завтра там концерт, и мы с тобой пойдем вместе.

Она говорила по обыкновению быстро, перебивая сама себя, заметно увлекаясь, и жарко горели на бледном лице карие, золотистые глаза.

Он взглянул на стол: рядом с его карточкой — снимок какого-то юноши с коммунистической звездой, а рядом с томиком Чехова брошюра Ленина, номер московской «Правды».

Поперхнулся и спросил, кивнув на брошюру и газету:

— Ты и это читаешь?

— А разве нельзя?

— Да нет… я так… полюбопытствовал только. Я-то уж читать не стану.

— Папа, но ведь старое не вернется. Ведь жизнь не стоит на месте…