Наталья Дурова - Просто воскресенье

Человек стоял у подъезда. Улица, обычно запруженная транспортом и вечно спешащим многолюдьем, в воскресенье выглядела непривычно: притихшая и медлительная. Луч солнца скользил по трещинам пыльным морщинам тротуара, и прятался в закрытых окнах будто безжизненных, опустевших на этот день домов.

Человек стоял, с удивлением глядя на гигантские краны и диковинные машины. Прогресс с его космическими темпоритмами был запечатлён в их столь удивительных формах, как символика. Но странное ощущение: что-то в этих металлических роботах, прочно шагнувших из будущего, было знакомо, как старый учебник естествознания, где динозавры и ящеры, населив планету, поражали своим гигантизмом и вымирали, ибо крошечный мозг был не в состоянии подсказать возможность приспособиться к диалектике движения веков.

Динозавры и ящеры в конструкциях металла не имели сердца, но обладали частицей мозга, которую внедрил им человек.

Человек, выросший в своей эволюции во властелина вселенной! Теперь, казалось бы, должен был себя в своём величии уважать в этот воскресный день отдыха. А он стоял, растерянный и удивлённый, перед махиной своих свершений и по-прежнему оставался, невзирая на масс-медиа и НТР, человеком, что значило: размотай клубок эмоций, обрети искренность чувства, чтобы потом, по утрате близкого и родного тебе, не казнить себя, чувствуя свою вину.

Человек жил, сердце болезненно сжималось над проблемами бытия, которые, пожалуй, возникали за многими окнами притихших на сегодня домов.

Проблема первая уходящая старость, чей лик, точно одуванчик из гербария, был хрупок и иконописен, а плоть легка и тяжела для того, кто бережно должен нести это бремя.

Проблема вторая входящая юность, переходный возраст необузданных страстей с острыми углами, ранящими тех, кто пытается снять ложный шаг, приводящий к непоправимости.

Проблема жизни, в которой главным является работа и семья. Работа, работа стержень бытия, на него накручиваются все хитросплетения проблем.

Заседание утром. На ходу полукофе и бутерброд. Бежать скорее! У подъезда машина…

И вдруг быстрый шаг, лёгкий, словно доносящийся с другого этажа, и в просвете двери пергамент лица, оттенённый белизной редких ломких волос.

Эти глаза! Слепые, со зрачками, которые навсегда замкнула катаракта. Слепые отцовские глаза пронизывали насквозь и видели или ощущали все переливы его состояния.

Он не мог понять, как удаётся это отцу. Иногда злился, что вынужден пять, десять минут долго объяснять, когда и куда он пойдёт, что обед отцу приготовлен и подаст его сослуживица, та самая, полная и всегда причёсанная и застёгнутая на все пуговицы дама, что несколько лет назад по чистой случайности оказалась свидетельницей его пьяного угара, съедающего стресс, порождённый трудной текучкой и, увы, одиночеством.

Сослуживица была тоже одинока. Пенсионного возраста, с походкой, выдававшей её характер, недоверчивый и вредный. Правая ступня, испорченная уродливой косточкой, косолапила, но не пряталась, чтобы скрыть дефект, а наоборот, вышагивала твёрдо, грузно, дескать, посмотрим, кто кого. Её тонкие губы, обычно сжатые горькой полоской, вдруг превращались в дугу, делая лицо похожим на трагическую маску. Это бывало всегда, когда она целенаправленно жалила того, кто ей, казалось, чересчур многое имеет в этом мире: семью, радость и даже друзей.

Надежда обрести всё это давно покинула женщину, и неожиданность в судьбе начальника вдруг круто изменила её жизнь. Преисполненная долгом и своей необходимостью, она срослась уже с его рухнувшей в одночасье семьёй, вначале прислушиваясь ко всем сплетням, ставшим ореолом его развода, а потом убирая, стирая, готовя и опекая мужчин, перед ней воочию встала перспектива жизни, реальность семьи была очевидна.

Для неё неожиданно забрезжила надежда. Теперь на работе она была солидна и насторожена, охраняя честь того, кто ввёл её в свой дом. И она уже несколько лет хранила дом и домочадцев.

Но семья была чужой. Старик труден в обиходе. Ребёнок на стыке детства и юности раздражал ещё больше, будто давил её своей наглостью, как в очереди при входе в троллейбус во время часа «пик». А сам, ради которого она готова была отдать жизнь, реагировал на неё не более, чем на шкаф, кастрюлю, авторучку или громкоговоритель.

И всё же это была теперь её жизнь, за которую она цеплялась. Колкости выдавались только женщинам, ибо в каждой она видела соперницу, и чем больше ревность поглощала её разум, тем явственнее она понимала: её причастность к жизни здесь в старости и преданности. Но кроме дома и благодарности за услуги ничего не получила взамен. Услуги делались привычкой, а сама она для двух мужчин, отца и сына, становилась порой препятствием и обузой, а для третьего, деда, тем звеном, связывающим его с каждым следующим днём, на который он уже не рассчитывал.