Наталья Дурова: Просто воскресенье

Вот и сегодня, в воскресенье, сын обещал в связи с отъездом в командировку отвезти отца к сослуживице, чтобы не волноваться за газ выключен он или нет, за дверь, открытую прохожим настежь, за жизнь отца, хрупкую и бесконечно родную, жизнь, которая вдруг лопнет в пустой квартире, как воздушный шарик, и будет потом стоять в глазах сморщенная лопнувшая резинка, бывшая недавно чьим-то праздником, а теперь укором и горем.

Да, сегодня воскресенье, надо успеть завтра в работу, в отъезд.

Такси лениво двигались, не замечая его поднятой руки. А сослуживица с отцом долго не появлялись в двери подъезда, копаясь в квартире.

— За город? Не поеду! отрезал таксист. Кому отдых, а кому работа. У меня план на сегодня есть. Вон остановка у «Диеты», идите туда. Ну и что? Старый, говорите? Ничего, дойдёт… Такси исчезло, оставив резкий звук тормозов и горечь обычного равнодушия.

Его охватила оторопь и злость: равнодушие было чуждо, даже враждебно его натуре. Он знал: равнодушие есть коррозия человеческой души, выхолащивающая романтику, сопереживание, участие в деле, быте и даже, как сегодня, в передышке перед напряжёнными буднями. Он попытался снять с себя раздражение, чтобы отец сумел незрячими глазами увидеть безмятежность его улыбки, почувствовать солнце и неторопливую, не снующую по магазинам улицу, а улицу, по которой тихо прошелестят его шаги человека, некогда гордо нёсшего по её теперь залитой асфальтом брусчатке первые комсомольские знамёна.

Дверь подъезда молчала. Он прошёлся под липами и, остановившись, засунул руки в карманы пиджака, коря себя за мальчишество. А в чём оно, собственно, заключалось? В том, что сегодня воскресенье, голова отдыхает от сутолоки и строгого, как электроника, ритма работы, что лезут в голову мысли, порождённые минутной причастностью к чьему-то настоящему счастью. К сожалению, он узнал его, это счастье, когда оно под напором стихии смерти дало трещины с непоправимой формулировкой «навсегда от нас ушёл товарищ».

Коллега по работе умер, оставив завещание: «…Моя жена… прожили в мире и согласии двадцать девять лет… Моей жене поручаю довести воспитание и образование сына, завещаю и поручаю, уверен, знаю, что она это сделает так, как мог сделать я для пользы Отечества».

«Моя жена, моей жене жена, жена…» Целостность двоих, представляющих семью. А у него всё было нескладно. Послевоенное студенчество. Радость открытости сердец после перенесённого народом бедствия, участие в созидании мира, радость своего становления и первая связь с тоненькой, ранимой девушкой, которой непременно хотелось быть вровень и выше, поспорить талантом, работоспособностью.

Первая жена первый развод. Для неё растерянность, перешедшая в болезненность, для него мальчишество с обидой и унижением, а потом что было, что не было.

Вторая манящая, из хорошей семьи, в которой всё было хорошо, даже слишком. Смущало одно: выполнение ежедневного «долга». Он должен был клясться в верности и ей и работе, чинно держать себя в её доме и не забываться, что из мужа просто он уже становился отцом семьи. Ушёл ли он сам, или однажды ему не открыли, дав понять: неугоден теперь он не помнил. В памяти остался вкус её губ и странное выражение глаз, объяснения которому он до сих пор не находил.

Потом появилась третья. Она показалась той единственной, что станет его душой, кожей, болью, счастьем. Она родила ему сына, заполнив несколько лет мужской гордостью отцовства.

И вдруг у внука появился дед. В доме изменился микроклимат взаимоотношений. Нет, скандалов не было. Просто отчуждённость и скорбное выражение жертвы. Дед как прожектор осветил лицо его жены, матери его сына. Старость стала лакмусовой бумажкой, определяющей вещество чужеродности.

А потом это произошло само собой. Тот угарный стресс и одиночество с двумя жизнями на руках, отца и сына.

Выручила сослуживица. Вот и сегодня по первому звонку приехала и помогает. Должно быть, педантично собираются, от термоса до пледа, от пургена до сердечно-сосудистых таблеток.

Вдруг сердце его сжалось. Какой-то острый, пронизывающий толчок. Он почувствовал своё натруженное сердце, сжатое в кулак нерешённых проблем.

Должно быть, возраст решил он шестой десяток. И неожиданно улыбнулся: а отцу девятый. Десятки лет… Теперь у отца счёт идёт даже не на месяцы, а на дни, а у него самого не десятки лет, а годы. Что он успеет свершить, подкрепляя свою известность, и чем ещё раз заставит вспомнить своё честное имя, что привьёт сыну? Всё! заключил он про себя всё, что во мне лучшего! И с грустью вздохнул: а себе одиночество да периоды разноцветья приходящих женщин, которые смотрели на него известного человека, и каждая, словно в голографии, сразу составляла себе картину счастливого будущего: карьеры, вещизма, престижности.