Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Вячеслав помнил: когда отец работал горновым, он брал на смену щепоть крупно наколотой каменной соли. В ту пору он и дома сосал соляные льдинки и сладко причмокивал, словно мутузил на языке карамельку. Однажды Вячеслав соблазнился — тоже кинул в рот л ь д и н к у, но сразу выплюнул из-за противной соляной горечи. Отец улыбнулся.

— Кабы из меня не выпаривалась соль, было б и мне невкусно.

Перед тем как обнаружили присутствие чужого человека, горновые перемолвились между собой.

— Занемог Камай.

— Старость начинает припекать...

— Стар, да петух, молод, да протух.

— Настроение свихнулось.

— Была сила в коленках, лазил на колошник, спускался на загрузку, бо у организма счетчик тоже е.

— Тебе бы все е да е.

— Камай еще вокруг шарика раз пять обежит.

— Настроение надо выравнивать.

— Правильно! Тяни рукоятку на себя, бо врежешься в землю.

Горновые, не удивляясь появлению незнакомца (мало ли народу шастает по печам), но гадая, кто он и слышал ли их разговор, прошли мимо Вячеслава. Каждый чугунно тяжел в плечевых закруглениях, шеи к основаниям ширятся, будто стволы деревьев к корням, запах мускусно-едкий. Этот запах грустно поразил Вячеслава давним мальчишеским летом, когда он впервые понаведался на домну и отец, перестав выкидывать из канавы раскаленную чугунную корку, поднял его на руки.

Едва он вышел из сатураторной, захотелось побывать на литейном дворе, но он отверг это желание: после, вдруг да отцу хуже. Трое горновых, только что пивших газировку, стояли возле электрической пушки. Они курили, почти не двигаясь, и не разговаривали. Устали, намотались, убирая канавы и подготавливая их к выпуску очередной плавки. Отдых, вызывающий чувство блаженной созерцательности. Во время службы приходилось откапывать боевую технику. Всегда требовалось копать быстро. Лето в степи огненное. Накопаешься — потом сам себе напоминаешь вечернего суслика: недвижно торчишь над степью, даже колебание травинки завораживает взор, и усталость, в которую ты закован, точно в броню, мало-помалу как бы развихривается с тебя.

Отец, к удивлению Вячеслава, уже не сидел перед окном. Створка была закрыта, рубашка застегнута, стул переставлен к двухтумбовому столу.

В руках отца потрескивала калька. На кальке виднелись черные молниевые зигзаги: след, оставленный самописцами.

Воду он не стал пить. С той же вдумчивой озабоченностью на лице, с какой рассматривал диаграмму, он устремился к металлическим панелям, в которые было врезано много всяких приборов: круглых, продолговатых, схваченных никелем, пластмассой, простейших, электронных, со стрелками, выписывающими ломаные линии, пунктиры, многоточия. Отдельно стоял щит, инкрустирован стеклышками, да и только. Под стеклышками вспыхивали и гасли лампочки, слагаясь в какой-то магический, витражный, разноцветный ритм.

— В кино однажды играли симфонию, — сказал отец. — Звуки перекладывались в цветовые пятна, линии, импульсы. Фантастика. Тоже фантастика будет, если ход плавки переложить на язык электрических лампочек.

Он вывел Вячеслава на мостик, под которым неизносимые «кукушки» таскают шлаковозные чаши.

Близко была бункерная эстакада, накрытая зданием шихтового двора. Оттуда доносился шершаво-звонкий грохот кокса и тянуло агломератным угаром. Домны высились наискосок от них. Затемно вырубались из синей тьмы только ближние домны, остальные смутно протушевывались. Когда над дальними печами ночь набухала отсветом плавки, и тогда они проступали плоско, невесомо.

Он собирался сказать, что какой-то колдовской силой захватывает картина цеха, но отец бодающим движением головы заставил его снова вскинуть глаза. По трепетанию воздуха он догадался, что за шихтовым двором, на коксохиме, полощется большое пламя и потому стекленеют жужжащие тросы, крутой лист наклонного моста, взлетающие и падающие по нему скиповые тележки и сильней чернеет недремное колесо шкива.

— Могучая красота! Копровому цеху не тягаться с доменным.

Зубы Камаева заблестели из темноты.

Близ шлаковой лётки, заткнутой стальным стопором, он приобнял сына.

— Все восхищаются лесом, лугами, реками... Правильно. Земля-матушка создала и создает красоту. Но, по-моему, есть красота куда выше: мы, люди, ее создатели.

— Пап, ты не прав. Человек творит красоту, но с природой ему не тягаться.

— Еще как прав. Знаешь, что для меня домна? Прошлым летом она плохо шла и меньше чугуна выдавала. Я извелся. Хожу вокруг: «Что с тобой, доченька?» Слюнтяйство? Ничего подобного. Все лето никто не мог понять, что с ней творится. И кто, ты думаешь, разгадал недуг?