Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Лёна не побежала за Вячеславом. Он вернулся к ней. Волосы занавесили склоненное лицо. Такая скорбная пониклость в голубой полоске кожи, обозначившейся в месте распадения прядей, в желобке на сахаристо мерцающей шее, в девчоночьи остреньком выступе позвонка, что где-то в области сердца ударила, разветвилась электрическим разрядом тревога и затворяющим дыхание жаром наполнилась грудь.

Он спохватился, что не забрал у Лёны портфель, вероятно увесистый, с учебниками, и, хотя портфель оказался легким, укора к себе не смягчил: неучтивость сродни равнодушию.

— Живу невольницей, — промолвила она безутешно. — От мамы никуда. Мужа сколько прождала... Куда спешить? Обратно в узничество?

— Если есть кому присмотреть за матерью, задержитесь.

— Паша Белый присматривает. Стар он. В заботах как гусь в перьях.

— Коняткин подмогнет.

— На парниках от зари до зари. Затепло надо застеклить новый корпус. Огромина! Сам дрова пилит, вар топит, режет стекло... Да вы ж были там.

— Алён, журиться-то незачем: у всех свое узничество.

— Свое-то свое, да оно не равно.

— Мы видим лишь себя.

— Вы — пожалуй, мы — нет.

— Опять на город?

— Бесполезно. Все обуздал, захапал...

Лицо Лёны, притемненное скорбью, неожиданно переменилось: на нем возникло выражение мечтательности, к которому примешивалась застенчивость и нерешительная насмешка.

— Вы молились... Пьяные не всегда помнят...

— Еще молиться?

— Зачем молились?

— Душа повела за вами.

— Когда мужчину ведет за женщиной, он выдумает... второе солнце выдумает. Пусть вы залюбовались мной... Странно: я, маленький человек, вызвала у вас желание молиться. Я для вас ничего хорошего не сделала.

— Алён, простите, тогда, в сущности, я молился Слегову.

— Отказываетесь?

— Нет, не отказываюсь.

— Через минуту вы скажете: «Нет, не я вставал перед вами на колени».

— Вы же натолкнули меня на вывод: чувства образуются, как реки. Ручьишки, ручейки, ручьи — река. Мы приехали с Леонидом. Коняткин занимался раздежкой лозы. Полезли на чердак. Толкуем о туесах, расписных подносах, жокейках из бересты. Кажется, корье, липовые чурбачки, лыко, пенька, ржаная солома. И понеслось! Впечатления — вихрь! Павел Тарасыч! Усы завязаны узлами. Сияющие глаза. Подоил коз. Пьем молоко. Разглядываем озорные палки! А тут — вы!

— Ага, запнулась.

— Волга без Оки прекрасна! С Окой куда прекрасней.

— Пьяное впечатление краше трезвого. Помолятся и отрекутся.

— Алён, я молился... Не подозревал... Наверно, спастись?

— От чего? От кого?

— От самого себя, может. От жизни. От...

— Эх-о!

— Я чуть не застрелился. Чудом не застрелился!

— Мама сказки сказывала. Герой, справедливец, жалельщик — он у мамы ясный сокол. Обликом вы ясный сокол. Цыгане не унывают до последнего дыхания. Руку поднять на себя — никогда. Живите по-цыгански.

— А кто сейчас журился?

— Облачко по озеру скользнуло. Времени, Слава, в обрез.

Теперь Лёна побежала. Он стоял на месте. Ее волосы длинно, пушисто порхали. Их пересыпчивый блеск сливался в золотое полыхание. С детства Вячеславу больше всего нравились черные волосы, завораживали названия: синь-порох, жуковые, смоляные как вороново крыло, радужно-темные, антрацитовые. Русые волосы мало привлекали: блеклые, ну прямо линялые, простоватостью похожи на рогожные кули, на помазки из мочала. И вот открылась сияющая, жаркая, миражная красота русого цвета. Если бы солнечные лучи, остывая, превращались в нити, то они, наверно, были бы неотличимы от волос Лёны.

Полуобернувшись, она почему-то обрадовалась его промедлению: пустилась бежать быстрей, прокричала, как ему послышалось, с ускользающей поспешностью, что в институт поедет одна, что оттуда заскочит на квартиру Леонида, если на рынке не встретит кого-нибудь из односельчан.

Напрасно они прождали возле мотоцикла: Лёна не появилась.

Закат был безветренным. Теплынь манила людей наружу.

Устя, которой чего-то н е м о ж е л о с ь, спустилась на крыльцо подъезда, держась за перила и резче обычного прихрамывая. Она села на скамью под тополем, которую чуть ли не целиком занимала жена сварщика нагревательных колодцев Федьки Чуваша. Никто не знал ее имени. Из-за моржовой толщины прозвали Опарой, прозвище превратилось в имя.

— Нынче ты квелая, Устиньюшка, — сказала Опара.

— Неможется, — отозвалась Устя.

— Коленки ломит?

— Не пойму: то ли в теле что, то ль в настроениях?