Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Леонид, казавшийся Вячеславу пожилым человеком, сохранял, по его наблюдениям, некоторые умилительные юношеские свойства, к примеру влюбленность в Ксению. Свою влюбленность Леонид не умел прятать и по каким-то невольным побуждениям с гордой откровенностью проявлял на людях. И хотя для Леонида мысль о том, что он обязан ради Вячеслава оставить Ксению дома, была предательской мыслью, он заявил, что по справедливости надо бы взять в горы Тамару. Вячеслав рассиял. Леонид, довольный собственной самозабвенностью, вернулся в будку телефона-автомата и набрал по подсказке Вячеслава номер Заверзиных. И тут их обоих постигло разочарование: отчим Тамары ответил, что она отбыла в деревню для уборки овощей.

Поехали вдвоем. Ксения осталась. Она и Устя готовились к засолу яблочных помидоров и собирались наварить на всю зиму кабачковой икры.

Еще в сумерках миновали водонапорную башню, вызвавшую у Вячеслава солдатское сравнение: граната, врытая рукояткой в бугор. Из-за этого, наверно, вдруг подчеркнулось в уме, что он недавно закончил службу, что уже работает и что вместо счастья, которое грезилось в армии, несмотря ни на какие сомнения, живет страданием. Тут Леонид обратил внимание Вячеслава на Белую гору и напомнил ему, как однажды они шли через нее на огород и Вячеслав увидел ящерицу и упрашивал поймать, а сам боялся ловить, а когда Леонид поймал, брезговал брать в руки, но умолял не отпускать, хотя Леониду приходилось нести ее на ладони. Вячеслав посмеялся над этим случаем и подумал, что слишком уж жалеет себя, точно какой-нибудь мамсик, и стал всматриваться в очертание горы — меловой склон светлел из полумглы.

Пока не показалось озеро Чебаркуль, Вячеслав ехал в спокойствии по степному пространству, где лежал их путь. Сердце Вячеслава встрепенулось от вида воды — она была сиза в утреннем тонком тумане — и от ее ширины.

Когда выдвинулся коричневым массивом созревший рогозник ближнего берега и приозерный ряд деревенской улицы, железисто-бурый островок и до черноты лиловый вяз, вздымавшийся подле плотины, Вячеслав напружинился в груди, ощутив приток могучих сил, и пересел из люльки в седло, чтобы видеть дальше.

По мосту, переброшенному через шлюзы плотины, Леонид вел мотоцикл медленно. Рядом, перед затворами, стояла стекловидная, как бы шлифованная вода. Вровень с их движением в глубине перед затвором серебряным дирижаблем возник одинокий сиг.

«Чистота!» — с отрадой подумал Вячеслав.

Они долго поднимались в гору. Почти на самом перевале к дороге подступила березовая роща. Она как будто с умыслом задержалась здесь: березы просвечивали в небе, каждая как бы показывала себя в особицу и одновременно соединялась с соседними березами в белый с темной рябью танец. И об этом он подумал: «Чистота!»

А после подумал так о лиственницах, невесомых от лимонной хвои, о рябчиках, которые, удирая под кустами, шумели, точно коровы, когда они, опоров глаза, прут через бурелом, о гнездящихся в скалах голубях, которые с проникновенной какой-то жалобой скатывали свое воркование в низину, о ветре, который всю ночь шепотом разговаривал с лесами.

Возвращались они на другой день вечером. Во время их въезда на гребень перевала, откуда открывался вид на озеро Чебаркуль, шли на посадку казарки, посвистывая и гикая. Едва казарки, разворачиваясь, вынырнули из горной тени на свет закатной полыми, они стали красными. И снова повторилось: «Чистота!»

Вчера дорогой на Слегово, потом, проезжая по шоссейной улице этого села, Вячеслав вспомнил о Коняткине. Он вспомнил не о том, что их связывало во время службы, а о том, что Коняткин у себя дома и надо бы его навестить, хотя бы в память о том, как лечились в госпитале.

Теперь, когда мотоцикл опять пылил по Слегову, Вячеслав сказал себе: «Я не могу проехать мимо Коняткина. Проехать — все равно что предать».

Леонид согласился с Вячеславом, лишь попросил долго не задерживаться: темнеет рано, еще нужно заехать в сад, чтобы насыпать корма голубям.

Коняткин был во дворе. Он ошкуривал лозу. Только сосредоточенностью, с какой он вставлял в ивовый расщеп каждый прут и тянул его, сдергивая гибкую кожицу, пахнущую сон-травой, можно было объяснить, что Коняткин не слышал, как раздалось кваканье мотоцикла, заглушенного Леонидом.

Он заметил Вячеслава, беря в охапку белую лозу.

— Приехал!.. Мирово!

В его голосе была молочная, телячья теплота, словно у мальчишки, который разнеженно спал и очнулся всего мгновение назад.