Юрий Авдеенко - Дикий хмель

Но сейчас стоял октябрь месяц. Отдыхающих было мало. Пляж не пестрел, как июньская клумба. Правда, я впервые в жизни была на море. Но в иллюстрированных журналах видела фотографии черноморских пляжей в разгар сезона. И они напоминали мне клумбы пестрых и ярких цветов.

Сейчас же берег был просто серым. Омываемая волной галька блестела на солнце, если оно висело в небе и его не прикрывали облака, размашистые, редко белые, а больше грязные, словно талый снег.

Иногда приползали тучи. Темно-сизые, дымящиеся, они нагоняли тоску, будто похоронная процессия. Пляж тогда казался маленьким, приплюснутым. И море не радовало глаз. И на душе не было ощущения свободы и простора.

Люська заворачивалась в мохнатую ярко-зеленую простыню и садилась к самой стенке. Стенка была изъедена ветром и морской солью. Некрасивая, старая, она три месяца копила тепло и ласку лета. И прижиматься к ней сейчас мокрой, озябшей спиной было удивительно приятно.

Я знала это. Однако всегда оттягивала удовольствие. Выйдя из моря, стояла на ветру долго-долго, пока мурашки не проступали на коже. И лишь затем, шурша галькой, подбегала к стенке. И садилась возле нее, поджав к подбородку колени.

Море дышало, колыхались волны, их было много — сколько охватывал взгляд и даже больше — они шумели. Шумели...

Ржавая, железная свая торчала на самом краю буны, том краю, что уходил в море. И волны играли с ней в свою игру: накатывались белой как сахар пеной. Было в этом что-то детское, было что-то загадочное, непостижимое...

Я видела море впервые. Оно не изумило меня сразу, вдруг. Возможно, в другие времена, когда не было кино и телевидения, море при первом знакомстве потрясало людей с силою чуда. Тем людям можно позавидовать.

Буров как-то сказал:

— Кино и телевидение преподносят нам такой конгломерат различных информации, что все мы напоминаем легкомысленного студента, который знает все вообще и ничего в частности.

Фраза получилась тяжеловесной. Позднее я убедилась, что это непременный стиль Бурова. Он говорил, как писал. И писал, как говорил.

— Андрей Петрович, — сказала я тогда. — Извините, но я не знаю, что означает слово «конгломерат».

— По-русски говоря, мешанину.

— Так, может, лучше и говорить по-русски...

Он снял свои очки с толстыми линзами, подышал на них, вновь водрузил на нос. И сказал с легким румянцем на щеках:

— Вы очень красивая девушка, Наташа. Лицом вы напоминаете мне портрет графини Каролины О’Хегерти художника Антонина Манеса, относящейся к 1856 году, а фигурой героиню его полотна «Утро».

Я тогда еще не видела картины Манеса «Утро», потому не залилась румянцем. Между тем Буров продолжал:

— Однако не эти прелестные качества привлекают меня в вас, ибо каждая женщина красива по-своему. Мне по душе ваша непосредственность.

— Столяр Коля говорил, что я похожа на польскую актрису Беату Тышкевич.

— Коля, как и вы, ходит в вечернюю школу?

— Нет. Рассчитывает поступить в техникум.

— Да... — повернулся ко мне спиной и пошел к своему столу. Сказал, не оборачиваясь: — Комплимент в духе времени. Впрочем, я слышал, Тышкевич тоже не очень простого происхождения...

Потом сел за стол. Подвинул к себе папку с бумагами. Сказал, не глядя на меня:

— К вашим рисункам нужен другой текст. Ну что это за стихи?

— Напишите сами, — равнодушно посоветовала я.

— Я не пишу стихов, — он разминал сигарету пальцами.

— Жаль!

— Вы едете отдыхать с Закурдаевой? — неожиданно спросил он.

Я ответила не сразу, и Буров успел прикурить.

— Да.

— Почему?

— Она моя подруга.

— Постарайтесь не обгореть в первый день, — Буров смотрел в окно, где было сыро. И, кажется, моросил мелкий дождь. — Это очень вредно для здоровья.

— Постараюсь, — сказала я.

Из окна был виден фабричный двор: плохо заасфальтированная площадка с длинной кучей мусора посредине; слева в беспорядке лежали груды старых кирпичей, которые не вывезли после ремонта стены, справа валялось немного металлолома — ржавые гнутые трубы, обрывки жести.

— Счастливого пути, — сказал он.

— Спасибо.

— На море можно смотреть долго-долго. В отличие от степи, оно никогда не кажется однообразным. Однообразие ощущается в повторении предметов или, допустим, вещей невыразительных, — Буров стряхнул пепел на толстое стекло стола. — Смотрите на море. И вы почувствуете, как что-то обновляется в вас.