Виктор Конецкий - Том 6. Третий лишний

— Два слова и один щелчок! — взмолились корреспонденты.

— Нет. Объясняю. У меня на берегу долгов много. Денежных, обыкновенных. Я от кредиторов давно бегаю, даже пароходство сменил. Следы, так сказять, заметаю, а вы им мои координаты протрубите.

— А кого вы порекомендуете, кто наиболее достоин?

— Самый старший на борту капитан-наставник. У него нет и не было долгов. Кормовой люкс — пройти по верхней палубе левого борта.

Так ребят и выгнал!

Я выкатился вместе с ними, не признавшись, что мы где-то одной крови. Но кормовой люкс им показал. Когда-то на «Вацлаве Воровском» в этом люксе (суда однотипные) я сдавал техминимум капитану-наставнику Мурманского пароходства Булкину в рейсе на Джорджес-банку, плел ему разную чушь о детских подтяжках, а потом мы пили отличное пиво и он рассказывал про то, как поступал в высшее учебное заведение и как старые капитаны писали сочинение «Образ Татьяны Лариной». Тогда всех стариков-практиков заставили получать высшее образование, а для этого им, естественно, надо было сперва получить аттестаты зрелости…

Только закончил раскладывать вещи в каюте, является пассажирский помощник. Я думал, он представиться пришел. И действительно, он кое-что о себе рассказал: образование высшее, закончил английское отделение филологического факультета, плавает пятый год. Спортивный парень, хотя и в очках. Выдержанный, вежливый, малословный. Никогда не читал Олдингтона… Чему же филологов в университетах учат? Под финал посещения извинился и сказал, что мне придется переехать в другую каюту — на палубу ниже. Вышла ошибка: моя каюта забронирована для кандидата наук, который едет зимовать на иностранную полярную станцию, везет много специальной аппаратуры и т. д. и т. п. Я спросил, знает ли о перемещении капитан. Да, он знал. Отвратительное дело — переезд в другую каюту, когда только что разложил шмутки. И чем-то унизительно.

Перетащился на палубу ниже, утешаясь тем, что Чехов велел писателям ездить только в третьем классе. Правда, матерый полярник Михаил Михайлович Сомов, Герой Советского Союза, который не бросал лишнего слова ни на ветер, ни даже при полном штиле, отмечает в дневнике: «Начинать переселение, когда только-только начали благоустраиваться, повторить опять все сначала, безусловно, дело нелегкое». Правда, у Сомова дело идет о переносе лагеря СП-2 с одной льдины на другую через трещины и торосы.

Мне немного попроще.

Главное «но» — не первоклассное окно, а обыкновенный иллюминатор. Его в шторм придется задраивать броняшкой. Главный плюс — каюта расположена на задворках империи, глубоко в корме.

Принял душ, побрился, позвонил в Ригу старому приятелю, который ныне держит верхи в исторической романистике, отправляя каждой книгой по сотне академических историков в нокдауны инфарктов и инсультов. Корифей оказался дома. Я вызвал такси к трапу парохода и убыл в надежде весело распрощаться с берегом. Не получилось. У старого приятеля умирает мучительно и медленно жена.

Выпили по махонькой, сказали друг другу избитое: «Ну, держись, старина, не падай духом!..» И я укатил на судно. Вахтенный помощник передал просьбу жены капитана сразу позвонить, когда явлюсь. Звоню Юре, трубку взяла Галя, сказала, что капитан отдыхает, а она сейчас ко мне спустится. Спустилась с бутылкой джина. Ах, не следует перечитывать книги, которые нравились в юности…

В девичестве она носила две косы. Кокетничала, прикладывая кончики кос к верхней губе, — получались гренадерские усы… Пора нервно-диковатого отрочества уходила за корму. Галка начинала окутываться дымовой завесой рождающейся женственности. Нас как-то занесло в Павловск — она, Степан, я. Конечно, была весна. Конечно, она завалила какой-то экзамен, готовилась в Мухинское, твердила, что хочет писать красками по фарфору, глядеть вечно на восходы, закаты; глядеть одной в холодную весеннюю или осеннюю воду, видеть свое отражение, любоваться собой, даже язык на сторону высовывать от радости жизни. И говорила, что любит есть, — все на свете вкусно и прекрасно, но самое замечательное: горячие сосиски или картошка с селедкой и мороженое. И говорила, что любит петь и чтобы смысла в словах песен не было. И срывала какие-то молодые весенние листочки и травинки, жевала их, восхищалась запахом и нас заставляла жевать листья. И вот тогда я ей придумал имя Веточка. И вот теперь Веточка говорит, что я Чичиков и брожу по свету, откапывая мертвые души себе на потребу.