Александр Золототрубов: Тревожные галсы

— Ты сам ей скажи. Сам...

«Так просил, так просил не звонить сюда, а она все же решилась, — горько усмехнулся в душе Кесарев. — Нет, я этого так не оставлю. Вернусь с моря, схожу к ней и все выскажу».

Он думал так, хотя сам в это не верил. И теперь, услышав о том, что Вера приехала, ему не терпелось поскорее увидеть ее, спросить, как провела свой отпуск (о том, что она ездила в отпуск, Кесареву сказал Петр Грачев; месяц назад он был в гостях у ее отца капитана «Горбуши» Серова). Кесарев будто наяву увидел смеющееся лицо Веры, огненно-черные глаза и тихий, вкрадчивый голос: «Ты спрашиваешь, люблю ли я Бориса? Эх, Сережа... Что мне оставалось делать? С тобой поссорилась, походила одна, скучно стало, я и выскочила за Алмазова. Счастлива ли? Если честно — я жалею, что тебя потеряла». Она просила Сергея не ходить к ней, забыть ее, даже однажды пристыдила его. «Это же подло, Сергей, — говорила она. — У тебя есть жена, ребенок, а ты протоптал дорожку к моему дому. Я боюсь, и за себя, и за тебя...» Перед отъездом в отпуск он пришел проводить ее, но она не открыла ему дверь. В ту ночь лил густой дождь, Сергей весь промок, пока добрался в город, постучался к ней, но она так и не открыла ему. Сказала из-за двери: «Я не могу. Я дала себе слово... Ты пойми, что я так жить не могу. Это нечестно и подло...»

«И все же я схожу к ней», — подумал сейчас Кесарев.

Наташа вытерла тряпкой чемодан, на котором осела пыль. Она спокойно делала свое дело, но он-то видел, чего это стоило ей.

— Муж-то кто у нее? Рыбак, да?

— Штурман сейнера...

Она усмехнулась:

— Старая история. Муж на промысле, а жена скучает... А дети у нее есть?

— Нет...

— Я так и знала...

Наташа была очень ревнивой. Пять лет назад, когда Сергей женился, он сказал ей, что дружил с Верой, ездил с ней в отпуск к матери. «А чего ты не женился на ней?» — спросила тогда Наташа. Он ответил: «Она какая-то шальная...»

— Ты все еще любишь ее? — спросила Наташа. Она стояла рядом, и он видел, как мелко вздрагивали ее черные брови.

Кесарев вдруг рассмеялся, лицо его покраснело.

— Ты что? Эх, глупышка ты... — Он ласково прижал ее к себе, поцеловал в щеку. — У нас ведь с тобой сын растет... А ты все ревнуешь? Странно, Наташенька, весьма странно.

«Может, и странно, но я-то вижу, как загорелись у тебя глаза», — мысленно сказала она мужу. Он оделся, взял чемоданчик.

— Береги себя, слышишь?.. — тихо сказала она, уткнувшись носом в его щеку.

У двери он поцеловал ее.

— Я скоро...

Катер сиротливо стоял у причала, и когда Кесарев спрыгнул на палубу, из рубки вышли двое — рулевой, усатый, крупноплечий рыбак, в черном плаще и зюйдвестке, и мужчина лет сорока пяти, и тоже в плаще.

— Вы минер? — спросил он, глядя Кесареву в лицо.

— Да. А вы?

— Я из порта, штурман. Мне поручено доставить вас в бухту Заозерную. Пойдем вдоль берега, а то море расходилось. Пантелей, — крикнул он рулевому, — отходи...

Дизель гулко застучал, и катер прытко побежал по темной воде.

— Хотите сигарету? — предложил штурман, кутаясь в плащ от дождя.

— Я не курящий, — сухо отозвался Кесарев.

Штурман, попыхивая сигаретой, как бы вскользь обронил:

— Война давно ушла в прошлое, а мины все еще попадаются... Вытащили ее вместе с якорем, обросла ракушкой, веет от нее смертью. Кровь в жилах стынет, когда глядишь на нее...

— Преувеличиваете, — усмехнулся Кесарев.

— А вы их не боитесь?

— Разоружать мины — моя профессия...

— А как вы это делаете?

— Очень просто, — Кесарев заулыбался. — Значит, так, я подхожу к мине и спрашиваю: «Ну, что, голубушка, наплавалась?» В ответ она шипит: «Да, мой дорогой, устала я, волны бросали, ракушкой обросла, хоть и повидала я белый свет, но не мил он мне, все одна и одна. И ночью волны меня качают, и днем. И никак я не могу найти покоя. Может ты мне поможешь?» Конечно, помогу. «Выну из тебя сердце».

— Сердце? — прервал его штурман. — Разве у мины есть оно?

— Есть, дорогой товарищ. Запал и есть сердце. Рванет так, что самый лучший хирург не соберет тебя по чертежам. Так вот, — продолжал Кесарев, — вынимаю я запал, и мина не страшна. А иногда она, костлявая, и поцеловать может, да так, что потом всю жизнь щечки будут гореть от ее поцелуя...

Долго молчали. Наконец штурман как бы в раздумье сказал:

— Ну, брат, твое дело горячее и обжечь может.

Штурман, загасив сигарету, ушел куда-то в кубрик, а Кесарев стоял рядом с рулевым и задумчиво смотрел вперед — по носу катера. Море — темное, настороженное, берег тоже темный, загадочный, когда рулевой включал прожектор, его кинжальные лучи вонзились в гривастые волны и дробились на воде.