Юрий Теплов - Второй вариант

— Душман, душман...

Фильм кончился, а Удут не хотел уходить. Просил по-русски: «Давай, давай!..» — и показывал на экран.

Теперь он не пропускал ни одной кинокартины, его нельзя было оттащить от телевизора. А когда нога окрепла, исчезал из палаты, наведывался к друзьям, а их было очень много. Перезнакомился со всеми водителями санитарных машин, просил: «Прокати, командор». Первым бежал в столовую, помогал расставить на столах посуду. Довольно бегло стал говорить по-русски.

Когда привозили раненых афганских солдат, тут же подходил к ним и начинал разговор. А чтобы окружающим было понятно, о чем он ведет речь, пояснял по-русски:

— Душман стрелял, душман-басмач... Шурави врач — хорошо, борщ — хорошо, кино — хорошо.

Раненые улыбались ему, глядели веселее...

Новиков поставил точку, не зная, о чем писать дальше. История Удута была явно не закончена. Бегает веселый безрукий мальчик среди раненых — такой конец у грустной сказки? Но ведь только в сказках и бывают счастливые концы.

Мирно светила лампа с лимонным абажуром. Не слышно было ни выстрелов, ни взрывов. Только бдительный часовой прокричал невдалеке: «Стой! Кто идет?»

Вечером Новиков довольно быстро связался с Кабулом и узнал, что послезавтра ему надо быть в столице. Начинался суд над французским гражданином Филиппом Огайяром, которого солдаты-афганцы взяли в плен вместе с душманами из банды Махмадуллы...

«Почтовик» летал ежедневно, потому проблемы с транспортом не предвиделось. А сюда он еще вернется; сюда просто необходимо вернуться, чтобы дописать про Удута и поискать следы песни.

Новиков погасил свет, улегся на узкую скрипучую кровать. Но сон не шел. Из головы не выходил мальчуган с культей вместо руки... У Новикова тоже были сыновья. Теперь уже взрослые, разбежавшиеся по свету. А увиделись они маленькими, в том же возрасте, как и Удут.

Вспомнился младшенький — Петька, которого Новиков взял однажды с собой в бродячий отпуск. Несколько суток они прожили дикарями на берегу Иссык-Куля. А когда стали сниматься с места и Новиков, укладывая палатку, отвлекся от сына, тот вдруг исчез. Только что стоял на берегу, у самого уреза воды, и пропал. Берег был пустынный, песчаный — спрятаться негде. Еще только догадываясь об ужасе случившегося, Новиков метнулся в одну, в другую сторону и кинулся, как был в одежде, в воду. Вода была прозрачной — видно каждый камушек на дне; он сначала бежал по воде, потом поплыл, безумно вглядываясь в глубину. После смутно сообразил, что его одна человечья сила ничего не стоит. За глухим забором, уходящим в воду, затарахтел движок. И он, торопясь и захлебываясь, поплыл туда, чтобы позвать на подмогу катер.

И там, возле моториста, опробовавшего двигатель, увидел своего Петьку. Оказывается, перелез через забор, любопытствуя, что за ним скрыто.

Новиков никогда не трогал детей и пальцем, а тут отшлепал вгорячах, даже остервенился под недоумевающим взглядом моториста. А после опустился на песок в мокрой одежде, как-то враз обессилев. И Петька, вроде бы сперва обидевшийся за шлепки, испуганно тянул его за рукав:

— Ты чо, пап?.. Ты чо?.. Вставай, а то плакать буду...

Ах, дети, дети, боль родительская! Такой вот круговорот в природе, эстафета боли родителей за детей. Больше думаем и беспокоимся о них, маленьких, подросших, больших, чем о тех, кто дал жизнь. А дети будут переживать за своих маленьких, а те — за своих... Иначе бы и жизни на Земле не было...

Такое бы внимание и взрослым не мешало проявлять друг к другу, думал Новиков. Где внимание — там и уступчивость, и забота. Без этого любовь сгорает, как костер из сухого валежника. «Пых» — и нету, хотя свету было много и казалось, что сквозь него не пробиться никакой темени.

Новиков вспомнил один из многих костров, освещавших в его жизни досужие вечера. Это было во время отпуска, лет десять назад, когда они вдвоем с женой отправились по реке на лодке. Плыли вдоль пустынных темных берегов, и сколько глаз хватало — виделась бурая барханная степь. И вдруг, как чудо в желтом мареве, — зеленый остров посреди реки. Тут они и заночевали. И прожили затем двое суток. На острове даже росла непонятно как заблудившаяся там березка. С верховьев река нанесла плавника, и костер у них горел всю первую ночь... Они купались при лунном свете без боязни, что кто-то подглядит, плавали в чем мама родила, упиваясь свободой дикарей и счастливой отрешенностью от земных забот... Нет, любовь была. Да и есть, наверное. Все еще светит угольками под пеплом повседневности. А что оно такое — повседневность, с ее важными хлопотами и заботами? Стоят ли они хотя бы одного вспыхивающего на ветру уголька?.. Еда, одежда, дом — все ни к чему, если угольки затухают... Все ни к чему, когда в жизни, пусть не в твоей, есть большое и страшное, прекрасное и жестокое... Жестокое, как судьба маленького Удута...