Федор Кнорре - Рассвет в декабре

— Пожили — и к сторонке. Дело житейское…

— Вы подшучиваете, а в общем — да! — Он вдруг рассмеялся. — Вы, знаете, молодец, чем-то ее напоминаете. Она тоже иногда такое выскажет… Это у нее как раз ничего. Здорово. Это мне скорей симпатично…

Терпеливо обслужив, накормив и кое-как устроив беспомощную, больную Маргариту и успокоившись за нее, жена Алексейсеича с нарастающим беспокойством спешила домой, в душе уже опять слегка проклиная эту Маргариту, отрывавшую ее от мужа. Торопливо нащупала своим ключом узкую замочную скважину, как можно тише отворила дверь, чтоб не беспокоить больного, и отшатнулась, споткнувшись от изумления на самом пороге.

В давно уже ставшей привычной тишине квартиры, где разговаривали вполголоса и ходили только в тапочках, — вовсю гремела музыка, развеселые голоса перекликались в комнатах и шаркали по полу подошвы танцующих. В первый момент ей показалось, что она попала в чужую квартиру. Мимо нее, не обращая внимания, спокойно прошла из уборной девушка, чуть задержавшись на ходу, чтоб подправить прическу, мельком взглянув в зеркало.

В открывшейся на мгновение двери возникла перед ней такая картинка: табачный дым плавал вокруг свечей, воткнутых в бутылки, какая-то девчонка с брезгливым выражением, закинув голову на спинку дивана, томно смотрела в потолок, а какой-то парень, привалившись к ней как к стенке и не обращая никакого внимания, что-то снисходительно втолковывал другому парню, выписывая при этом в воздухе восьмерки дымящейся сигаретой. Еще человек шесть толклись на месте под музыку в дыму и полутьме.

В общем, ничего там особенного не происходило, но, на взгляд свежего, неподготовленного человека, немножко походило не то на сумасшедший дом, не то на кабак.

В общем, ясно было, что это неслыханно, возмутительно. В доме редко происходили сцены ввиду полной неуязвимости Нины, но на этот раз сцена произошла. Суть ее заключалась в том, что мама, вызвав Нину в комнату Алексейсеича, раскаляясь до белого каления, пьянея от сознания своей неоспоримой и на этот раз благородной правоты, потеряла всякое управление собой и обрушилась всей огневой мощью на свою обычно неуязвимую дочь — отец больной, лежит при смерти!..

До этого «при смерти» она, конечно, не сразу дошла, а только на той самой высшей точке взлета спора, когда люди совершенно уже забывают, с чего закипел и ради какой цели он ведется, а думают только о самом ходе схватки — чем бы больнее уязвить противника. Вот на этой-то самой высшей точке у нее и вырвалось: «при смерти», и тогда мрачневшая с каждой минутой Нина, занимавшая непривычную уязвимую оборонительную позицию от сознания своей вины, взорвалась сама и закричала: «Это подло! — причем в этом, пожалуй, была права. — Это подло так говорить!» И тут они как бы поменялись местами. Сперва разъяренная жена защищала мужа от бесстыдной, бессердечной дочери, а теперь уж возмутившаяся Нина защищала отца от грубой бесцеремонности матери, и обе стали правы, обе защищали Алексейсеича, и, как это бывает, обе вели огонь именно по нему. Он, смертельно уставший от музыки, шума и разговоров с Олегом, теперь с отчаянием беспомощности вынужден был выслушивать безобразные слова, которыми вполголоса (чтоб их не услыхала молодежь в соседней комнате) они обливали друг друга.

К счастью, он вспомнил, что умеет теперь отключаться. Он стал про себя повторять нужные слова. Слова понемногу вызывали бледные образы, он их перелистывал, и вот уже сквозь возникающую защитную пленку все дальше, все глуше стал слышен бурлящий около него разговор-сражение. Его тело лежит распростертое на диване, и, как над Патроклом — или над кем там еще дрались? — идет битва за его поверженное тело, а ему это безразлично, как было, наверное, Патроклу: кому достанется тело.

Еще доносятся смутно голоса из прихожей, где с приглушенными смешками и преувеличенными извинениями толпятся торопливо выпираемые из дому гости.

Все заслоняет стоящий в комнате запах горящих свечей. Уловив этот запах, он вникает в него, держится, как за путеводную нить, и запах его ведет. Указывает дорогу, как мигнувший в тумане, на горизонте, свет далекого маяка. Исполненный тихой надежды свет.

До чего успокоительный, мирный, до чего знакомый запах. Возникает эмалированное блюдце, посреди которого укреплен подсвечник с крепко воткнутой в него свечой. Это я, понимает Алексейсеич. Это я очень осторожно несу подсвечник перед собой, просунув два пальца в металлическую петельку ручки, прижимая ее большим пальцем сверху.