Сергей Антонов - Овраги

— Еще чего, — усмехнулся Митя, — кланяться!

— Небось не переломишься, кормилец. Хочешь баранинки — кланяйся. Да гляди, казаков мужиками не называй. Они этого не уважают.

Наставляя таким образом гостей, бабушка пошла с ними в сени, набросила на голову шинель, показала Клаше, куда идти, а сама осталась глядеть в сторону Бузулука.

Дул сырой ветерок. Показалось и небо и солнце. Станица Атамановка была больше и богаче бабушкиной деревни. Возле окон росли березки, рябинки; попался и старый клен с пожелтевшей до прозрачности, покрытой рыжими веснушками листвой. Из подворотни шествовали к лужам сытые гуси.

Мите не терпелось забраться в тепло да пожевать хлебца. А мама колебалась. Подойдет к крашеному домику, прикинет что-то в уме и идет дальше. А станица — длиной с версту.

— Мама, — попрекнул Митя, — если так будем стоять, на паровоз опоздаем.

Пройдя еще три двора, Клаша остановилась у дома с кирпичным низом и крашеными наличниками. Из окон глядела девья краса — герань. Возле прочных ворот стояла скамеечка со спинкой. И герань, и скамеечка, приглашавшая прохожего отдохнуть, успокоили Клашу, и она, перекрестившись, дернула цепку звонка. Никто не выходил. Она позвонила еще раз. Дверь распахнула голенастая девчонка, заляпанная до локтей мыльной пеной.

— Да у нас открыто! Разувайтесь! — крикнула она, глянула на Митю, засмеялась и убежала.

Клаша как вошла, так и встала, словно ее оглушили. И «здравствуйте, казачки» позабыла сказать.

Митя поглядел в сторону, куда глядела мама, и увидел на стене телефон.

Сбираясь в путь, Клаша опасалась не бандитов, не хулиганов. Пуще всего она боялась казенных людей; ей было известно, что актив учреждений, занимающих лучшие дома в городе, брошен на истребление спекуляции. И вот она, как кур во щи, угодила прямо в логово к владельцу телефона фирмы «Эриксон».

Вдоль стен горницы тянулась длинная скамья, человек на двадцать.

На скамье сидели двое — чернявый мужчина с усиками, красивый, как разбойник, и маленький бледный дед, обнявший берданку. В уши деда была засунута вата, а ствол берданки заткнут тряпкой.

Обретя дар речи, Клаша поинтересовалась, где хозяйка.

— Пошла козу доить, — пояснил усатый. — Садись. Чего стоишь? В ногах правды нету.

Они сели. А мужики продолжали беседовать:

— Где у тебя совесть, Ягорыч? — басил усатый, заваливаясь на бок за кисетом. — Они у твоего благодетеля хозяйство разорили, молотилку отобрали, а ты к ним в услужение нанялся.

— Какой он благодетель! — проговорил дед. — У него меру овса займешь, а две меры отдай. Живоглот, больше никто. Чего его поминать.

— Тебе ли его судить, Ягорыч? Ты из евоной миски шесть лет щи хлебал, шапка евоная на тебе, а живоглотом обзываешь, — усатый склеил бумажную дудочку и стал сгребать с ладони махорку. — Был бы он тут, ты бы, небось, язык-то прикусил.

— Чего мне его бояться? У меня теперича ружье с патроном. Живоглот он, больше никто.

— А ты кто? Ни рыба, ни мясо — ни галифе, ни ряса.

— А ты на данный момент арестант и конокрад. Вот так вот.

— Чего ты нос-то дерешь? Поставили конюшню сторожить, а он зазнался, ровно его на сцену посадили. Скурвился ты, Ягорыч.

— Я, к твоему сведению, не сторож, а член правления. Обожди, теперича мы добро наживать станем. Наработаю палочек — сапоги куплю. Вот так вот.

— Наши казачки шибко богатеть не дадут, — заметил усатый, закуривая. — Хватишь лишку — избу зажгут.

— Ты это брось. Теперича партизанить не позволят. Теперича лозунг выкинут: служить по закону, чин чинарем. Исполнять вышестоящие приказы. А кто самодуром лошадь уведет, того к ногтю. Дай-ка закурить-то!

— Эх ты, член! — усмехнулся усатый. — Шесть годов на кулака горбатился, а табачка не нажил. Вона! Цигарку путем склеить не может. Не Аверьяныча бы надо, а тебя, ухореза, к медведям проводить лыко драть.

— Обожди, товарищ Моргунов прибудут. Бог даст, разберемся.

— Бога-то уже двенадцатый год, как нету, Ягорыч. На твое счастье.

— Бога нету, а ГПУ есть. Товарищ Моргунов с тобой не станут тятькаться. Поглядим еще, кому лыко-то драть.

Прислушиваясь к разговору, Митя постепенно усвоил, что усатый колхозник по фамилии Ершов письменно просил председателя колхоза дать ему коня для перевозки сена и просил в просьбе не отказать. А председатель, тоже письменно, отказал. Главная обида Ершова заключалась в том, что мерин, которого он просил, до прошлого месяца принадлежал ему и был сдан в колхозную конюшню при условии, что два дня в месяц бывший хозяин сможет брать его для семейных надобностей. Условие было закреплено на бумаге. Какой-то проезжий портфельщик объявил договор недействительным, высмеял его авторов на колхозном собрании и отбыл наводить порядки дальше. Ершов пытался искать правды, но, почуяв надвигающиеся дожди, увел коня самовольно, когда Ягорыч в обнимку с берданкой спал сладким стариковским сном.