Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Она еще раз прочитала слово в слово эти слова, отпечатанные на машинке. Внизу бумажки были чья-то подпись и печать. Прочитала — и не знала, что подумать, что сказать: ее муж — изменник Родины. Остановилось все у нее в груди, страшно стало...

— Что ж теперь будет? — спросила тихо.

— Пока сам ничего не знаю. Тебе Андрей как рассказывал?

Она передала ему весь тот вечер.

— Ну, конечно, Андрей донес на Мишку! — и Тыщин матерно выругался. — С его слов все это в районе заварилось, других сведений у них нет.

— Так брешет он, Егор Иванович! Не знаю, из-за чего, а наговаривает он на Мишку. Неужели и вы думаете, что Мишка мог сдаться?..

— Я думаю?! — Тыщин щелкнул на счетах, отбросил их, встал и заходил из угла в угол по своей каморке. — Я думаю!.. Кого ж ему предавать было? Тебя? Детей? Отца с матерью? — Егор Иванович почти кричал. — Я никогда в жизни этому не поверю, чтоб ты знала. Я его, Мишку, не хуже тебя знаю... В плен мог — это другое дело, война есть война. А чтоб сдаться!..

— А как же они там, в районе, поверили Андрею?

— Я и сам вот думаю... Не знаю. Не знаю, понимаешь? Не должны были. Понятно, у них там, у э т и х в районе, служба такая, — и все-таки... Не знаю. Не пойму... Времена-то теперь знаешь какие...

— Вы, Егор Иванович, думаете, что Мишка и в самом деле в плену?

— Может быть. Целыми частями, случалось, в плен попадали. Такая вышла война...

Долго проговорили они тогда, обдумывали, как ей быть, что делать. Что в покое ее теперь не оставят, это было ясно; что будет — не знали.

— Ладно, не убивайся здорово, как-нибудь образуется, — успокаивал ее Егор Иванович. — Я буду в районе — поговорю там кое с кем.

Домой она пошла по заброшенной дороге через Святой лес. Не хотелось ей ни с кем встречаться, хотелось побыть одной.

Святой лес начинался сразу за бывшим барским садом. Он рос по крутым склонам глубокого лога, выходившего к нелюдимому месту на болоте. Лес этот небольшой, но густой и мрачный, особенно в логу, волки тут исстари устраивали свои логова, и без нужды люди старались не ходить через него: даже днем тут как-то жутковато. Но разве волков ей было бояться теперь!..

Перед спуском в лог она остановилась. Лес круто опускался вниз, так же круто поднимался вверх на той стороне лога — и был весь перед глазами. День уже склонялся к предвечерью, было солнечно и тихо, и страшноватый Святой лес стоял безмолвым и красивым в своем последнем осеннем наряде. Коричневатой синью отливал густой облетевший орешник, тусклой медью мрачнели на солнце дубы, огнем полыхали клены, в фиолетовых чащах вязов тут и там краснели нетронутые кусты рябин...

Она видела перед собой эту осеннюю красу леса, не без робости ощущала полное свое одиночество тут, в этом тихом и жутковатом логу, какой ей предстояло еще миновать... а сама продолжала вести сам собой возникший у нее — то молчаливый, то вслух — разговор с кем-то другим: может, с теми, из района, кто прислал ей эту страшную бумагу, что несла она теперь домой, а может, и еще с кем-то ...разговор, который, хотелось бы ей, могли слушать и другие добрые люди и сказать, права она или не права.

— ...Что ж это? — говорила она. — Как же это? Ну, может, и правда — попал он в плен. Так что ж из этого? Ить война. А на войне разве бывает, чтоб никто не попадал в плен? И ихние попадают, и наши. Вон Егор Иванович говорит: бывало — целые части окружали. Что ж, все они предатели? Так и Мишка. Может, окружили их и выйти никак нельзя было, а может, раненый попал. Ить никто ж не знает, как оно получилось там. И тот же Андрей: то говорил, что убило Мишку, а теперь — что попал он в плен, Мишка, — и что? Кто знает, как и что там дальше было? Никто же не сообщал оттуда, от немцев, что́ там делает Мишка. А тут сразу: изменник, предатель. Егор Иванович — он правду же говорит: кого — мать с отцом, жену, детей своих будет он предавать?! И кому — гадам этим? Понасмотрелись они тут на них за два года оккупации, а Мишка там, на фронте, насмотрелся, небось, какие они! Да и не такой он, Мишка: уж она-то получше других знает его. Чего-чего — но чтоб сдаться? И дурак он, что ли, не знает, что́ немцы делают с пленными? Расстреляют, или угонят к себе в Германию — а там все равно уморят. Андрей, значит, не сдался — а Мишка сдался? Вы б взяли да спросили в деревне — у кого хотите спросите: могло бы быть, чтоб Мишка звал Андрея сдаться немцам? Весь народ глаза этому Андрею заплюет — потому что не такой он, Мишка, и люди знают это. А вы вот взяли и поверили одному Андрею. Чем же это он доверие ваше заслужил, чем же это он такой хороший, что вы сразу и поверили ему? Что раненый пришел? Так, если так рассуждать, то тоже еще неизвестно, как там его ранило. Она, конечно, тогда зря сказала, что дезертир он — сам себе в руку выстрелил: не была, не видела — и говорить нечего. Но и кто б сдержался, когда он про ее Мишку такое! Он же сам, гад, вынудил ее — а теперь мстит, значит? Так и не при людях она ему сказала, мог бы потом поговорить с ней — и на этом бы делу конец. А он поехал доносить на Мишку. Теперь вот и она думает: может, у него, у рыжего гада, у самого рыло в пуху — вот он и полез выслуживаться. Ить если б он, Мишка, по правде уговаривал его сдаться, а он, Андрей, не согласился и такой вот честный он — чего же он не донес на него там, на фронте? А то ить оттуда-то сообщили, что Мишка пропал без вести: значит, командиры его не думают про него, что сдался он. А тут стоило только какому-то Андрею сказать слово — и уже предатель Мишка! Чего ж это вы сразу верите плохому — а не хорошему? Отчего вы такие там? Покойная мать, царство ей небесное, говорила бывало: зло — оно от зла и идет. Так откуда же оно у вас зло: скажут плохое про человека — а вы верите, хоть и не знаете, какой он, этот человек. А ей вот теперь? Что ей делать? Что людям сказать? И что скажет она сейчас дома детям? Вы-то что посоветуете ей сказать им? Что отец их предатель, что он изменник? Так она никогда не скажет этого, хоть стреляйте вы в нее и в детей ее — никогда не скажет! ...А как она расскажет им — отчего вы поверили этой клевете Андрея? ...Ему-то, Андрею, они, Мишкины дети, до самой смерти не простят этого. Да и дети Андрея из-за отца своего тоже будут на Мишкиных детей всю жизнь волками смотреть: разве они не будут знать, как думают об их отце Мишкины дети? Чего же вы там про это не подумали, прежде чем на слово поверить Андрею? Ну ладно, отказали б в пенсии: мол, до выяснения, что там и как — а зачем же детям-то говорить, что их отец предатель? Как они завтра в школу пойдут, как будут другим в глаза смотреть? Чего ж вы об этом не подумали там, если вы такие умные и вам власть дана!..