Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Да слава богу, минула их эта чаша — уходить зимой с детьми неизвестно куда.

Фронт обошел их деревни сторонами. К ним, по низине и болотам вдоль реки, — ни дорог, ни хороших мостов через речку. Так что не видели в их деревнях наступления немцев.

И появились немцы уже где-то после крещенья, когда фронт далеко ушел. И, слава богу, за два года оккупации не стояли они тут, в их сожжённой деревне, только небольшими отрядами наезжали — зимой на санях, летом на машинах. Приезжали, ходили по дворам, отбирали кур, гусей, овец, сало, масло, теплые вещи — особенно полушубки, тулупы и валенки, забирали и невыделанные овчины. Каждые два-три дня были такие наезды, так что скоро и искать им стало нечего — все уже поотбирали, что заблаговременно не было закопано.

Потом приехало какое-то там их начальство, согнали на сходку всю деревню. Назначили старосту, полицаев, позачитали и порасклеили по деревне много разных приказов. Объявили, что коров резать запрещают, и обязали всех жителей сдавать молоко. В соседней деревне они устроили сепаратор, туда за три километра и надо было каждый день носить молоко в ведрах.

Староста начал наряжать людей на работу, на расчистку дорог. Шлях из Курска на Воронеж проходит за шесть километров от их деревни, баб угоняли туда работать затемно — и только поздно вечером они приходили домой. Прасковью, правда, на эту работу не посылали, так что у нее, у Варвары, было хоть кому оставаться дома с детьми. А им-то, бабам да девкам, достались эти дороги: морозы стояли — аж конские катыши разрывались, хлопушками хлопали, а ты иди в худой одежонке да в разбитых лаптях на весь день, работай на этих гадов.

А когда очередь обходила идти на дорогу, надо было целый день перевясла из соломы сучить. Они же, вояки, в сапогах сюда поприходили, мерзли в них, как собаки, — вот и придумали надевать поверх сапог сплетенные из соломы «боты». Бабы из соломы длинные перевясла крутили, мужики тонкие пеньковые прядки вили, а потом — как плетут соломенные мерки — плели им эти «боты»: бахилы, что в нее семилетний по пояс залезал. Сплетут, сколько там старосте было приказано, немцы приедут — радуются: «Гут! Гут!» — только, дескать, еще больше надо. Заставят погрузить готовые на сани, сами сядут, ноги в сапогах — в эти «боты», пустое место вокруг сапог тряпками или соломой позатыкают — и поехали! Головы бабьими шалями закутают, на ногах эти бахилы, сопли на морозе распустят...

И противно, а и злорадостно было смотреть на них!

К весне они тут общину организовали. Большая часть колхозной земли теперь общинной стала: с нее весь хлеб шел немцам. А часть колхозной земли по дворам распределили. Черт их знает, какая там у них своя политика была, а команду такую дали — нарезать на дворы землю. И люди не отказывались от этой земли: есть-то надо. Она, Варвара, свой участок свекру отдала, самой не управиться было с ним, а взяла только кусок, что достался на колхозной бакше, около речки. Место там низкое и на солнцепеке, там можно было коноплю посеять. Да и все там по полоске конопли посеяли, и уродилась она в тот год хорошо: и замашек набрали, и конопли намолотили, и пеньки много было. Из конопли они потом долго семя в ступе толкли, с пареной свеклой ели, а пенька еще зим пять выручала их: свекор и на ее семью по две пары на каждого на зиму лаптей плел, а она, Варвара, сама наловчилась крюком прядки пеньковые вить — лапти ими подвирать.

А пахали они эти участки — с мадьярами договаривались. Как раз по весне одна мадьярская часть в соседней деревне стояла, все на конных подводах, вот люди и надумали: бутыль самогону, кусок довоенного сала — и к мадьярам этим. Они, мадьяры, не то, что немцы были, никого тут не обижали. И то ли их начальство само разрешало солдатам, то ли солдаты втихую это делали — но если договаривались, то приезжали по-честному, и даже сами помогали бабам пахать. Они, эти мадьяры, говорили, что сами тоже больше из деревень, им даже в охотку это было — походить за плугом или сохой. И сами же говорили, что на черта была нужна им эта война, за косого Гитлера и немцев воевать, что они — венгры и никогда не хотят воевать с русскими. «Хорошие люди, — говорила мать Прасковья, — они везде людьми и остаются»...

...В то первое лето оккупации орехи уродились — ни до этого, ни после таких никогда не было. А ходить в лес рвать — запрещалось строго-настрого, немцы грозили расстрелом, если кого увидят в лесу: они везде партизан боялись. И вот тоже: что эти орехи! семь лет мак не родил — и голодни не было. Да еще и грозят расстрелять за них. И все равно ходили люди! Да и у самой бывало: идут в сопровождении полицая на общинную работу мимо леса, орехи прямо от края как хмель висят — и аж душа болит: сколько добра пропадает, денек бы один порваться — и детям вон насколько хватило б зимой шелкать! В другой раз и уговорят полицая: все-таки свой деревенский человек — разрешит им, когда идут назад с работы, минут десять порвать с края, пока немцев нигде не видно.