Владимир Попов - Обретешь в бою

Троилин стал задавать вопросы, ему отвечали нехотя и коротко:

— Да, хорошо бы механизировать разливку.

— Да, можно попробовать сжатый воздух.

Только Сенин пренебрег теми соображениями, которые давили на остальных.

— Статья несомненно полезная, потому что все в ней конкретно, — безапелляционно заявил он. — Это по существу первое острое выступление в адрес руководства цеха. Наконец-то в душный фимиам восхваления ворвался свежий воздух критики.

— Ишь как красиво запел, — поддел его Мордовец. — Ты что-то помалкивал, пока тебе этот самый… как его… химиам подпускали.

Сенин не стал защищаться, но за него все же вступился Рудаев.

— Упрек несправедлив, — сказал он. — Сенин потому и ушел с печи, что восхваления эти пришлись ему не по душе, как некоторым, хотя он больше их заслуживает.

Оплеуха была адресована очень точно, и Мордовец решил дать сдачи. Оставаться в долгу было не в его правилах.

— Ненужная эта статья. Даже вредная. — Он рубил каждое слово. — Перебаламутила всех людей, а пропагандирует птичье молоко! Автор, не посмотрев в святцы, бухнул в колокол!

— Ну, это мнение сугубо индивидуальное и, по всей видимости, кем-то продиктованное, — как бы вскользь заметил Рудаев, но люди его поняли и одобрительно заулыбались.

Разговор снова потух, и никто больше не решался трогать эту щекотливую тему.

Гребенщиков проводит свой последний перед отпуском рапорт и настроен торжественно. На нем костюм, в котором он в цех не ходит, замысловатого цвета — не то с сиреневым, не то с зеленым отливом, сверхостроносые туфли и модный узкий галстук — прямо из цеха едет на вокзал. Но порядок есть порядок. Подчеркнуто скрупулезно разобрана работа смены, каждому воздано по заслугам, занесены в журнал все промахи. И сверх программы — внушение как вести себя в его отсутствие: не давать своевольничать в цехе заводскому начальству, ни в чем не изменять заведенного порядка, неукоснительно выполнять план. А в заключение — сюрприз. Серафиму Гавриловичу Рудаеву, который оставил далеко позади всех своих напарников на третьей печи, тут же вручается путевка в Мисхор и премия — месячный заработок. Такого почета еще никто не удостаивался. Получали и путевки и премии, но ходили за ними в завком и в кассу. А тут без всяких волокит.

Серафим Гаврилович держится невозмутимо, однако нет-нет и скосит хитрый глаз, пытаясь установить, как оценивается происходящее. Бесстрастны лица. Ни одобрения, ни порицания. Но старого сталевара не проведешь, он знает, что люди прикрываются личиной безразличия, когда не хотят обнаруживать своих чувств. Значит, порицают, потому что одобрение скрывать незачем.

Спрятав конверт с деньгами и путевкой во внутренний карман пиджака и почтительно выслушав поздравления и наставления на будущее начальника цеха, Серафим Гаврилович поднялся, чтобы произнести ответное слово.

— Мне хочется высказать благодарность… — Он откашлялся, нарочно сделал паузу, чем ввел в заблуждение Гребенщикова, который уже успел просиять, решив, что эти слова адресуются ему, — благодарность моим товарищам за то, что не заклевали меня… и не заплевали. За двурушничество, за поворот наоборот. Шутка ли сказать: фордыбачил человек столько времени, а бросили ему кусок жирного пирога — и стих. Д пошли разговоры — шкура продажная… Так ведь?

Стало очень тихо. Даже самые отдаленные звуки, раздававшиеся в цехе, беспрепятственно проникали в комнату.

— А как же иначе? — тихо промолвил Рудаев-сын. — Как?

Отец не удостоил его взглядом. Не удостоил и ответом. Зашел с другой стороны.

— Есть в народе такая поговорка: «Не место красит человека, а человек место». Верная ведь поговорка.

— Пословица, а не поговорка, — поправил сталевара Гребенщиков, но тот только досадливо махнул рукой.

— А у нас получается — место красит человека. Вчера ты безвестным был, а сегодня поставили на привилегированную печь — и сразу пупом земли стал. За примерами бегать недалеко. Ну чего стоит Мордовец как сталевар? А слава на всю страну. И в газете, и по радио, и портреты. В кино пойдешь — и там он на тебя глазами лупает.

— Серафим Гаврилович, я на поезд могу опоздать! — попытался остановить сталевара Гребенщиков, но тот как ни в чем не бывало продолжал, даже не повернув голову в сторону начальника:

— Я почему пошел на третью? Перво-наперво хотел стариной тряхнуть. Показать, что жив еще Рудаев, что старый конь борозды не испортит.