Николай Воронов: Макушка лета

— Его отец из дворян.

— Насмешка.

— Из дворян служивых.

— Трудящихся?

— Его отец был механиком на военном корабле. После Октябрьской революции перешел на сторону народа.

— Офицер, выходит, был?

— Технический.

— Все равно не говорите Марату Денисовичу, о чем сознавалась.

Рымарева, здороваясь с Касьяновым, попыталась до боли сжать его ладонь, но он ответил на ее крепкое рукопожатие. И вот они стоят друг против дружки, мерясь силой. В конце концов, видя, что ничья не берет, они резко расцепили руки.

— Как же я приказы подписывать буду?

— Приказов не читаю, заодно и газеты.

— А приказ о премиях?

— Лаковое пальто себе отцеплю.

— Что, Анна Полуэктовна, функциональную музыку двигаем?

— Подбираем.

— Например?

— Песни подобрала: «Коробейники», «Запрягу я тройку борзых». Арии из опер — эти не одобряю. Симфонический оркестр совсем надо устранять.

— Рымарева — моя, можно сказать, персональная критикесса. На базе отдыха киноустановки не было, она выступила на профсоюзном собрании да и пропесочила меня!.. «Вам только труд отдай. Хлеб дали, дак требуем зрелищ и прежде всего кино».

Поплавок удочки утонул. Рымарева не без усилий вытянула из воды леща.

Касьянов взял у Рымаревой удилище, чтобы тоже поймать леща, но не клевало, он сказал штамповщице:

— Анна Полуэктовна, есть у меня идея...

— У вас их много.

— Идея грустная... Не отказаться ли мне от директорского кресла?

— Зачем?

— Пожить на земле хочется.

— Вы здоровьем ведь...

— Боюсь за сердце. Оно разок уже...

— Больно вы сердечно к людям, за подлецов ажно переживаете. Вы хладнокровно...

— Не та натура.

— Огромадная на вас поклажа. Верно: скиньте к чертям собачьим. Пусть молодые командуют. Ситчиков, Нареченис.

— Спасибо, Анна Полуэктовна. С кем ни советуюсь — отговаривают. А я не хочу умирать от должности.

Ох, озорница эта Рымарева! Отвернулась, будто на том лишь сосредоточена, что на противоположном берегу пигалиц рассматривает, а сама спрашивает с подковыркой:

— Наталья-то Васильевна не бросит вас без чина?

— Не должна.

— Бросит, дак ко мне переселитесь. Слаже меня жены не будет. Боюсь токо, на частную пойдете ли?

— Скоро вы получите государственную квартиру. Ежели что, проблема моего переселения облегчится.

— Пожить на земле охото! Да, товарищ представительница!

— Анна Полуэктовна, вы сказали «охото»...

— Грамота у меня аховая: семилетка.

— При вашем остром уме я бы не сетовала на грамотность. Я не об этом. Я тоже уралочкой была. В Железнодольске многие говорят не «охота», а «охото».

— Анна Полуэктовна, вот ведь как бывает. Инне Андреевне надо было приехать из Москвы, чтобы я узнал, что мы с вами земляки.

— А я знала.

— От кого?

— По выговору же.

— Например?

— Слышу, но не объясню. Слышу саратовскую гармошку, татарскую тальянку узнаю. Обсказать че да как — не могу.

— Приятна встреча земляков! До военно-инженерного училища в Ленинграде я не понимал чувства землячества.

— Встретишь кого — навроде родных!

Лещ, брошенный Рымаревой под стену черноземного яра, переворачиваясь с боку на бок, доскакал до кромки берега. Рымарева схватила его, чтобы посадить на кукан, но учуяла исходящий от рыбины резкий запах. Огорченно вскрикнула:

— Батюшки, фу, душный какой! — она поднесла леща к чуть вздернутому носу представительницы, кажущейся неунывно веселой: — Нюхните.

Инна шморгнула носом. Взыскующая строгость была в том, как она повернулась к Касьянову.

— Проверь, Марат, персональное обоняние.

Касьянов взял леща в руки, наклонился, выпустил в реку. Вода понесла его серебряным листом.

— Был аварийный сброс, — пасмурно сказал он Инне. — Паводок да ливни... Залило отстойники и все оттуда выбрало. Позапрошлой весной.

— Тихоня, почитай, обезрыбела, — промолвила Рымарева.. — На луг за щавелем пойдешь, а там середь травы рыбьи скелеты.

— Частью паводок через шлюз перемахнул. Так что лещ... Инна, Инна Андреевна, молодость прекрасна, кроме всего прочего, невиновностью перед природой. Во время войны, голодая, мы с горечью смотрели на наш пруд... Он находился подле города и кормил бы рыбой подавляющее большинство населения, да пуст. Я сам помнил навалы мертвых сомов, сазанов, щук, судаков, уснувших от первых стоков коксохима в тридцать третьем году. Понимаешь, когда я увидел мертвую плотву Тихони, язя, тех же лещей, я испугался. Это на мне. Моя вина. Преступление. Я должен был все предусмотреть. При мне строились отстойники.