Александр Зеленов - Второе дыхание

Да, это не то. Все это — только отдельные стороны счастья, а полной, исчерпывающей его формулы, видимо, не существует, нет. «Счастье — это та наибольшая полнота исполнения желаний, которую может дать эпоха и способности данного человека», — вычитал как-то он у одного из мыслителей. Что ж, эта формула лучше, полнее других выражает о т н о с и т е л ь н о с т ь счастья. А вероятно, быть безусловно, безотносительно счастливым человеку дано только в младенчестве, в детстве, лишь в непосредственности бытия. А как только он осозна́ет себя, счастье теряет свою абсолютность...

Завернувшись в одеяло с головой, Дмитрий и Костик сладко похрапывали на душистом ельнике. Утомленный бесплодными размышлениями, Плужников тоже забрался на лапник, привалился спиной к теплой спине Дмитрия, завидуя этой бездумной, мирно посапывающей паре, но еще долго не мог одолеть инерции разогнавшейся мысли и только после многих усилий заставил себя заснуть.

— Володя!.. Владимир Петрович! — откуда-то снизу послышался голос Дмитрия.

Плужников слышал, но не хотелось отрывать от нагретой, кислинкой пахнувшей хвои тяжелую, налитую сонным дурманом голову.

— Подъем, Володя! Кончай ночевать, солдат!

Он наконец вскочил. Рывком, по-солдатски. Встряхнулся дрожливо: «бррр!», пальцами пригладил тяжелые, намокшие от росы волосы, крепко растер ладонями измятое сном лицо.

...Утро вставало росистое, ясное. В прогалах между верхушками елок — нежная майская синь. Только что вставшее солнце блестело, дробясь, сквозь плотную стену деревьев пронзительно молодо, в тесные щели меж сучьев просовывая свои золотые ресницы-лучи. И всюду, куда они доставали — на ветвях, на траве, на листьях, — сверкали гирлянды алмазных росинок. Внизу, под ногами, белым холодным паром курилась река. Другой ее берег тонул в тумане. А дальше, куда доставало солнце, туман был сиренево-розов, быстро редел, и сквозь него, проступая неясными очертаниями, громоздились невесть откуда тут взявшиеся отроги и горы. Когда же туман рассеялся, стало видно, что это растет на бугре обыкновенный елошник.

Щекастый Костик сладко и крепко спал, по-детски открыв круглый маленький рот. Розовое лицо его со вздернутым носиком-пятачком напоминало мордочку молочного поросенка. Лес, ночью такой пустой и безмолвный, казавшийся вымершим, был до отказа набит птичьим гомоном. Голоса бесчисленных птах сливались, звенели радостным светлым хором, и, только вслушавшись, можно было различить отдельных исполнителей.

«...Чавы-чу чи-щу!» — сообщала какая-то пичуга. Другая подгоняла ее: «стрей-бы... стрей-бы... стрей-быст-рей!»

Невидимая за ветками птаха без конца деловито осведомлялась:

«Вы Витю видели?»

«Видели! Видели!» — радостно отвечала другая.

Совсем рядом, на ветке, чуть приспустив дрожащие оливково-серые крылышки, сладко прижмурив бусинку-глазок, самозабвенно, чистой, звенящей трелью заливалась зарянка. Плужников впервые видел поющую птицу так близко, не отрываясь смотрел, как она запрокидывает головку, раздувает оранжевое горлышко, и стесненная полуулыбка сползала с его губ, как капля росы с листа.

От реки несло холодком. Счастливо поеживаясь, чувствуя, как наливается новой силой отдохнувшее за ночь тело, он спустился к воде и остановился возле кустов, глядя на примятую траву, на оброненный носовой платочек и вспоминая ночное происшествие, невольным свидетелем которого оказался. И хотя прежнего настроения у него уже не было, тем не менее все ночные смятенные мысли зашевелились вновь.

Снасти были собраны Дмитрием (все они оказались пустыми).

С трудом приведя в себя ошалевшего от сна Костика, решили идти в верхнее течение реки с редко оставляющей истинных рыболовов надеждой, что уж на новом-то месте им повезет обязательно.

Сломав по пути пышную ветку цветущей черемухи, отряхнув с нее густую ночную росу, Плужников шел, зарываясь лицом в ее душистые кисти, жадно вбирая ноздрями их тонкий волнующий аромат.

Черемуха пахла счастьем.

Они взобрались на высокий берег и побрели луговиной по дымно-свинцовой, тяжелой от росы траве, оставляя за собою темные извилистые дорожки.

Отсюда, с высоты, широко открывалась рассветная, в утренней дымке земля с ее полями, деревнями, перелесками. И было в ней, в утренней этой земле, нечто такое свежее, юное, первозданное, будто бы в первые дни творения.

Просыпалась ближняя деревня. На пустых по-рассветному улицах там и тут появлялись пестрые коровы, собираясь, стягиваясь в стадо, слышалось их долгое призывное мычание. На задах, за гумнами, затарахтел движок, отплевываясь в чистое голубое небо ровными колечками дыма. Хозяйки затапливали печи: прямыми столбами вытягивались, вставали над крышами сиреневые дымы... И знакомая эта, столько раз виденная картина родной земли навела на мысль, что ведь именно за нее, за эту вот самую землю, и дрались, и терпели лишения, и пролили кровь свою и Дмитрий, и сам он, Плужников. За нее сложили свои головы и Яша Горюнов, и старший брат Василий, и миллионы других, старых, пожилых и совсем еще молодых, недопевших всех песен, какие им было положено спеть, недолюбивших свое, недоходивших по этой прекрасной и горькой земле положенного им срока.