Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

И он поставил карточку к себе на конторку.

Рано утром, выйдя в столовую, где Паша уже накрывала стол, Владимир Ильич увидел на стене листок бумаги с ее каракулями, выведенными синим карандашом: «Никавды, никавды чай не выливай». Памятка самой себе!

Написано, конечно, со слов Елизаветы Васильевны, вынужденной экономить на всем, даже на заварках чая. Подошел поближе и, удерживаясь от улыбки, прочел еще раз.

— Чо, не глянется? — настороженно спросила девушка, заметившая в его глазах веселые искорки.

— Написано, в общем, верно. Бережливость — дело хорошее. И превосходно то, что вы уже научились писать! Правда, у вас, Паша, еще есть ошибки, даже три в одном слове.

— Иде, Володимир Ильич?

— Ну, это уж вам поправит учительница. Хотя у меня, — он сунул руку в карман, — карандашик с собой. Пишется вот так: «Никогда». А в целом, повторяю, хорошо. Рад вашим успехам.

— Ладно, если не понарошку.

— Вполне серьезно, Паша. Мы уедем, и вы сможете написать нам письмо.

В другой раз он увидел на столе развернутую тетрадку и удивился больше прежнего: перед ним был дневник!

Девушка записывала, как видно, старательно послюнявленным чернильным карандашом:

«Седни настеряпала ватрушек. Все ели да хвалили. Больно, говорят, скусно.

Вечером приходили Проминские и Оскар Александрович. Пили чай. Пели песню про дубинушку. И ешшо вставай, подымайся. И я то же пела».

Паша не обиделась, что Владимир Ильич случайно взглянул на страницу ее дневника, наоборот, подбежала к столу довольная, зарозовевшая:

— Опять я ошибок насыпала?

— Ошибки, Паша, не в счет. Их можно поправить.

— А чо неладно?

— Что неладно? Сначала поговорим о ватрушках. Они были действительно очень и очень вкусные. Я боялся, что язык проглочу. Кроме шуток. И вы дальше можете писать про свою стряпню. Про чай. Про обеды. А что касается песен, тут, Паша, нужна некоторая осторожность. Помните, среди ночи нагрянул жандарм? Тот верзила, который напугал вас и у которого, как вы после говорили, «побрякушки на сапогах». Вдруг он снова заявится к нам с обыском? Не ровен час, прочитает ваш дневник: «Ага, вон что вы пели!»

— А чо?.. А что? — поправилась девушка. — Песни баские!

— Песни очень хорошие. Но жандармы да стражники петь их запрещают. В острог могут посадить.

— Ой, страхи! — Паша одной рукой схватила тетрадку и прижала к груди, другой перекрестилась. — Свят, свят!.. Хуже беса! — Подняла ясные, широко открытые глаза. — Я никому… Ни вот столечко… — Прижала большой палец к кончику указательного. — Ни словечушка…

— Я не сомневаюсь, Паша. Просто вам в жизни все может пригодиться. Потому и говорю.

Порывать с людьми, которых еще совсем недавно считал «союзниками», было нелегко, и Владимир Ильич решил посоветоваться с товарищами. Он уже знал, что Глеб Кржижановский, Василий Старков, Пантелеймон Лепешинский и Виктор Курнатовский согласны с его мнением. А те, с кем он переписывается редко? Что думают они? На чью сторону встанут, если произойдет окончательный разрыв?

И он написал большое письмо Потресову, сосланному в Вятскую губернию. Вначале возразил ему:

«Нет, не могу я поверить Вашему сообщению, что Туган-Барановский становится все более Genosse [9] Товарищем. ». И тут же: «Кстати о неокантианстве. На чью сторону Вы становитесь?»

Да, теперь каждый должен без обиняков сказать — с кем он. Со сторонниками Маркса или с его критиками? Позиция Потресова пока остается неясной. Прошлой осенью он, Ульянов, уже разошелся с Александром Николаевичем в принципиальной оценке одной из статей Струве. А что сейчас скажет далекий товарищ о Петре Бернгардовиче? И Владимир Ильич продолжал писать с некоторой сдержанностью:

«Если П.Б. «совершенно перестанет быть Genosse», — тем хуже для него. Это будет, конечно, громадной потерей для всех Genossen, ибо он человек очень талантливый и знающий, но, разумеется, «дружба дружбой, а служба службой», и от этого необходимость войны не исчезнет».

«Не-об-хо-ди-мость войны, — задумался Владимир Ильич. — Сколь она ни была бы нежелательна…»

Дал письмо Наде. Прочитав, она сказала:

— По-моему, ты, Володя, делаешь правильно, что оставляешь дверь открытой. Пусть поразмыслят. А если будут упорствовать в ошибках…

— Тогда — решительная схватка! Беспощадная война! До полного разгрома!

Взяв письмо из рук жены, Владимир Ильич дописал:

«Мой срок кончается 29 января 1900 года. Только бы не прибавили срока — величайшее несчастье, постигающее нередко ссыльных в Восточной Сибири. Мечтаю о Пскове. А вы о чем?