Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— А потом заграбастали Филиппины! — продолжал Владимир Ильич. — И боюсь, это не последняя жертва. Мир уже разделен на так называемые сферы влияния. Колонии расхватаны. У каждого едока на тарелке по громаднейшему куску пирога. «Кто смел, тот два съел!» И вот появляется дядя Сэм с его ненасытным аппетитом, требует себе кусок, да еще не один! Начинаются аннексии чужих земель. И миру, друзья мои, предстоит немало страшных потрясений, пока капитализм не будет сметен в мусорный ящик истории.

Припоминая прочитанное в газетах и книгах, они еще долго говорили о Филиппинах и Кубе, словно далекие острова далеких океанов были им самыми близкими, как родная земля.

— Ну, а теперь — за шахматы, — сказал Владимир Ильич Лепешинскому. — Давно хотелось сразиться с вами.

— И мне тоже.

— Только с уговором, батенька, обратно ходов не брать. Ни в коем случае.

— На попятную не привык.

— Вот и хорошо! Меня когда-то отец учил: «Взялся за фигуру — ею и ходи». Золотое правило!

— Я слышал, Маркс и Энгельс любили играть в шахматы, — сказал Шаповалов, следя за расставляемыми фигурами.

— Вполне возможно, — отозвался Владимир Ильич. — Отличная тренировка мысли. Не правда ли, Пантелеймон Николаевич?

— Да, терпеливые поиски ходов приучают к выдержке.

Но, сочтя свой дебют неудачным, Лепешинский заволновался и стал торопливо передвигать пешки и фигуры, бормоча себе под нос:

— Ба, ба, ба. Тут что-то непредвиденное.

Владимир Ильич подолгу прикидывал ближайшие ходы, свои и противника, потом решительным жестом брал фигуру и с легким стуком ставил на новое место:

— Вот так! За вами слово.

Проиграв, Пантелеймон Николаевич обронил:

— Такое со мной случается, когда играю с новым партнером. Еще не приноровился к вашей манере. К тому же атака была решительной и последовательной. Но… посмотрим, что скажет вторая партия.

— Игрок вы серьезный, понимаете цену выдержки, однако сами излишне горячитесь.

— Не подмечайте моих промахов, а то обыграю!

И вторая партия Лепешинским тоже была проиграна.

— О-о, черт побери, не везет мне с вами! — закричал он. — Реванш! Скорей реванш!

Третья закончилась ничейным результатом, и Ульянов несколько приуныл:

— Не люблю ничьих. Ни то ни се — болото!

— Следующая будет моей!

— Посмотрим!

Теперь Владимир Ильич играл, не затягивая раздумья, но и при этом победа оказалась на его стороне.

— Что-то сегодня ты, Пантелеймоша, не в форме! — посочувствовал Кржижановский. — Ты же всегда обыгрывал нас с Васей. Придется выручать.

— Вдвоем?! — спросил Владимир Ильич, и в его глазах блеснул азарт. — Согласен!

— Втроем! — Старков рубанул воздух взмахом кулака. — Авось победим!

— Целая троица! Ну, что ж… Ваш ход.

Первую пешку передвинул Кржижановский, вторую — Старков. При полной тишине. А когда третий ход сделал Лепешинский, Глеб крикнул с кипучей досадой:

— Не так бы надо, Пантелеймоша! Лучше бы…

— Уговорились: ходов назад не брать, — напомнил Владимир Ильич. — Вы уж до начала обсуждайте.

А спокойно обсуждать они не могли, перебивали друг друга:

— Нет, не так… Он побьет… Надо пешкой.

— Коня двинем!

— Он коню ноги подрубит!

Шаповалов с веселой улыбочкой наблюдал за всеми: «И троим не устоять!»

Но вскоре положение на доске изменилось: Ульянов потерял фигуру, и, казалось, ему грозил проигрыш.

После каждого удачного хода «троица» весело шумела.

Глеб даже прищелкивал пальцами.

Владимир Ильич, не произнося ни звука, склонился над тем углом шахматной доски, откуда грозила опасность, и Шаповалову подумалось: если в эту решающую минуту раздастся крик: «Пожар! Горим!» — шахматист все равно не оторвет глаз от доски.

Трое замерли в ожидании ответного хода. А Ульянов все еще сидел неподвижно, и на его огромном лбу заблестели бисеринки пота.

Вдруг он оживился, приподнял голову и порывисто подвинул пешку. Ее срубили приободрившиеся противники.

— Оч-чень хорошо! — воскликнул Владимир Ильич и горячо потер руки. — Теперь я — раз, два…

— О-о! — Кржижановский схватился за щеку. — Всё!

Шаповалов первым и громче всех ударил в ладоши.

Встали задолго до рассвета.

Одна Ольга оставалась в удобной кровати, уступленной Кржижановскими.

Дианка, с которой Виктор Константинович нигде не расставался, носилась из комнаты в комнату, — в трепещущие влажные собачьи ноздри бил будоражащий запах ружей и патронташей.