Анатолий Маркуша - Нет

Косая гора была коварной горой: ее долгий, на вид совсем мирный склон щетинился старыми дубовыми пнями. Налететь на пенек значило наверняка остаться без лыж. Без лыж — как минимум!

Стоило Хабарову вспомнить о предательских дубовых пнях, и далекая картина детства разом сузилась: общий план уступил место среднему, средний — крупному. И он увидел перекошенное лицо Сеньки Фирсова. (Сенька был его лучшим другом.) Растрепанный, сползший набекрень треух, нос пуговицей, бегающие возбужденные глаза и нервно артикулирующий рот четко обозначились на экране памяти.

— Витька, на Косухе… лыжник… запоролся. Городской!

— Чего?

— Лыжник запоролся… Кровищи!.. Насмерть запоролся… совсем, концы… отдал.

— А не врешь?

— Вот не сойти с места, если вру.

— Сам видел?

— Его не видел, а карету… «Скорую» видел. В больницу повезли.

— Айда.

Они бежали по дороге, освещенной ярким, предвесенним солнцем, и голубоватый зернистый снег слепил глаза. Бежали полураздетые, захлебываясь горячим, трудным дыханием. На месте происшествия любопытных почти не осталось. Половина лыжного следа была затоптана. Но та часть, что осталась, виднелась отчетливо. След свидетельствовал: неизвестный лыжник начал спуск с самой вершины Косой горы. Четко маневрируя, миновал трудный участок, поросший крупными старыми деревьями, и, набрав скорость, вылетел на долгий спуск. Он благополучно обошел первые пни, рискованно вильнул вправо, видимо, рассчитывая спуститься к дороге пологим полувитком длинной спирали, но налетел на кочку. Его подбросило и развернуло влево (на снегу был виден четкий зубец). И тут прямо перед лыжником оказался старый пень. Лыжник выкинул левую руку вперед, вогнал палку глубоко в снег и начал поворот в упоре.

О том, что произошло в следующее мгновение, очевидцы рассказывали по-разному, но скорее всего у парня соскользнула рука с упора, а может быть, оборвалась петля, но так или иначе он напоролся на собственную бамбуковую палку, и палка проткнула его. Очевидцы божились — через живот насквозь.

Виктор увидел алые пятна на снегу. Кругом все-все было истоптано, а там, где замерзшими кляксами краснела кровь, снег остался нетронутым.

Вечером мать спросила у Виктора:

— Говорят, на горе случилось какое-то несчастье? И он с удовольствием рассказал Анне Мироновне обо всем, что видел сам, слышал от других, — обо всем, что успел досочинить в своем мальчишеском воображении. Против ожидания мать не разохалась и не распорядилась подобно Сенькиной матери: «Чтобы духу твоего больше на этой проклятой горе не было. Увижу — истоплю лыжи в печке». Нет. Анна Мироновна довольно спокойно спросила:

— Страшно было?

— Кому?

— Тебе.

— А мне чего? Не я же там съезжал…

— Но и ты ведь там ездишь?

— Нет. Там я не езжу. — И в этот момент Виктор понял: он должен съехать именно там — от старого дуплистого дуба на вершине напрямую до раздвоенной рябины, развернуться вправо и чуть выше пеньков проскочить по склону, плавно сбегающему к самой дороге. Он ничего не сказал матери, но решил твердо — должен.

Почему должен? А черт, его знает почему. Должен — и все, и точка.

Отвлекаясь от далеких воспоминаний детства, Виктор Михайлович подумал: «И чего, собственно, мы так стараемся отвечать на все «почему»? Разве нет в жизни вопросов, на которые невозможно ответить?»

Почему, например, он не влюбился в свое время в милую, хорошенькую, простодушно-наивную Люську, а «врезался» по самые уши в большеротую, шумную и строптивую Галю?

Почему он с подозрением отнесся к Алексею Ивановичу Углову в первый же день знакомства, когда не мог еще сказать о нем решительно ничего: ни плохого, ни хорошего?

Почему он взялся лететь за Аснером на этой чертовой керосинке и теперь, вместо того чтобы спокойно сидеть дома и читать «Зеленые холмы Африки», вынужден валяться здесь с переломанными ногами и избитым телом?..

Но тут Хабаров скомандовал себе: «Стоп!» Думать об аварии пока еще нельзя. И о сломанных костях — тоже нельзя. Лежать на жесткой кровати было неудобно, и все тело ныло, и лицо саднило… А кто виноват? Никто. Так уж случилось… Но об этом потом, позже…

Усилием воли он заставил себя вернуться на Косую гору.

Как это было?

Он стоял на самой вершине у старого дуплистого дуба. Все, что лежало ниже его ног, казалось не чисто белым, а будто бы припудренным легким налетом пепла. Все, что было выше его ног, рисовалось черным, темно-серым и просто серыми цветами. Виктор проверил крепление и поправил ремень на левой лыже. Он насадил пониже на лоб шапку и глянул вниз.