Анатолий Маркуша - Нет

— Люблю, когда люди приходят. Люблю шум и бестолковщину вот таких сборищ, — говорит Алексей Алексеевич. — Нельзя все по плану, все по плану…

Подходит бортмеханик. Алексей Алексеевич спрашивает:

— Вы познакомились, Витя? Это — Фома. Золотой человек. В двадцать седьмом мы с ним на Колгуеве околевали, два месяца без связи, а погодка — страх божий, и ни разу Фома не пискнул. Два месяца анекдоты рассказывал…

— Будет уж, Алексей Алексеевич, — анекдоты. Это тебе нынче так кажется, а тогда не До анекдотов было… Не чаяли выползти.

— И выползли!

— Ты везучий, ты всегда выползал.

Алексей Алексеевич морщит лоб и говорит медленно, с растяжкой, будто взвешивает каждое слово:

— Везучий. Кто-нибудь всегда ходит в везучих, Фома. Я просто всю жизнь старался не слишком на рожон лезть. Меня на слабо трудно было завести. Вот и считалось — везучий. Теперь он, — Алексей Алексеевич показывает на Хабарова, — теперь Виктор Михайлович в везучих числится, хотя двадцать с лишним лет за главного везуна Углова держали. Не верю я в судьбу. Не верю на самом деле. Но если она все-таки существует, одно могу сказать: не играй с судьбой в очко, не играй!

— Справедливые твои слова, Алексей Алексеевич, — мы должны за них немедленно выпить, — говорит Фома и тут же исчезает.

— Хорошо у вас, Алексей Алексеевич, — говорит Хабаров.

— Правда, хорошо? Если правда, я рад.

— Конечно, правда. А по какому поводу все-таки сабантуй?

— Шестьдесят восемь, Витя.

— Ну да?

— Точно — шестьдесят восемь. Только тихо! Никаких поздравлений не надо, и соболезнований тоже не надо. Все идет, как и должно идти.

Появляется бортмеханик. Осторожно, боясь расплескать, несет три наполненных до краев фужера, скользко стоящих на большой тарелке с золотой каймой.

— Шампанского сорок процентов, ликера — двадцать, коньяка — двадцать, лимонного сока — двадцать. Годится? Говорят, сам царь таким коктейлем баловался. Правильно? Если правильно, прошу!

Они чокаются, пьют. И Фома просит Алексея Алексеевича:

— Сыграл бы, Алексеевич, лет десять тебя не слушал, сыграй.

— Да пальцы не те. Забыл я, Фома, когда за инструмент садился.

— А ты вспомни. Что пальцы? Важно, чтобы душа на месте была.

И Алексей Алексеевич сдается.

Сначала он играет старинные мелодии, потом, неожиданно молодо тряхнув головой и лукаво сощурившись, гремит шлягером нэпманских времен и незаметно переходит на попурри из современных песен. Алексей Алексеевич оказывается коварным музыкантом: исполнив вступление модной песенки, что ежедневно звучит по радио, он объявляет: «А теперь прошу познакомиться с первоисточником», — и тут же играет полузабытый цыганский романс, и все обнаруживают просто-таки фантастическое сходство в этих, совсем, казалось бы, непохожих вещах.

Полковник-связист радостно смеется, тучная дама, причастная к телевизионным ретрансляторам, улыбчиво щурится, гости помоложе усердно танцуют и под старинные мелодии, и с особым удовольствием под нэпманский шлягер, и под современное попурри, перемежаемое первоисточниками, тоже. Недовольна, кажется, только Нина Алексеевна.

— Не паясничай, папа, — просит она строго, но старик не обращает на нее никакого внимания! Пьяненький Фома не сводит влюбленных глаз с Алексея Алексеевича и, улучив секундную паузу, просит:

— Про гусар, Алексеевич, дай про гусар.

Алексей Алексеевич разошелся. Он заводит глаза под самые веки и расслабленно начинает:

Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше и очень тихо продолжает:

И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:

Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать — Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому — Фома, не таясь, плачет.

Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…