Михаил Чулаки - Вечный хлеб

Ну вот и десять с половиной кругов! Формально — половина дистанции, а по ощущению — две трети. Вторая половина почему-то пробегается всегда гораздо легче, такое ощущение, что первая половина — в гору, а вторая— с горы. Белье пропиталось потом, намокло, и пробивающийся сквозь свитер и тренировочный костюм ветер приятно холодит. Навстречу стали попадаться бегуны (они почему-то появляются позже собачников) — тоже всё лица знакомые. На всех стадионах принято бегать против часовой стрелки, такого же направления придерживаются и бегуны в Михайловском саду — все, кроме Вячеслава Ивановича. Он почему-то с первого своего забега держится часовой стрелки и потому бежит навстречу всем остальным, так что, встречаясь с некоторыми уже много лет почти каждый день (с абсолютной регулярностью, кроме Вячеслава Ивановича, не бегает никто), кроме «Здравствуйте!» или «С добрым утром!» — что часто звучит как сдобным утром, — сказать ничего не успевает: ведь встречные скорости суммируются, и встречи с бегунами вдвое короче, чем с собачниками; даже не знает, как большинство из бегунов зовут.

А бежалось сегодня хорошо, легко! Ноги не вязли в рыхлом снегу и не скользили по льду — то и то довольно часто случается зимой. Прохладный воздух словно бы омывал легкие, доставляя радостные ощущения свежести, молодости, здоровья. Наступил момент, когда нагрузка уже достаточно велика, но еще не чрезмерна, когда каждая мышца работает с охотой, — момент, который физиологи (Вячеслав Иванович для усовершенствования в своей профессии интересовался и физиологией, брал толстенную книгу у своего друга Альгиса — массажиста и тоже сверхмарафонца) удачно называли мышечной радостью. Бежалось легко, и Вячеслав Иванович с удовольствием смотрел по сторонам: ведь пробегал он мимо освещенного прожекторами садового фасада Русского музея, мимо стоящего в лесах и потому видящегося чуть размытым силуэтом Спаса-на-крови, мимо павильона Росси и завершал круг напротив Михайловского замка — сплошные шедевры! И он имеет счастье каждый день здесь бегать! А ведь в сорок четвертом году, когда возвращали из эвакуации детские дома, его сначала не хотели включать в список. Потому что был приказ: возвращать только тех, у кого живы в Ленинграде хоть какие-нибудь родственники. Все годы там, на Кубани, они помнили, что они — ленинградцы, носили это звание, как орден, — и вдруг не возвращаться?! На всю жизнь спасибо Борису Федоровичу Семенову, который тогда ведал всеми ленинградскими детдомами на Кубани: почему-то он полюбил Славу Суворова (первый взрослый, к которому и Слава испытал то не требующее никаких объяснений чувство, которое более счастливые дети обращают на родителей) — и включил в список. Где бы сейчас бегал Вячеслав Иванович, если бы не Семенов?..

Ну вот наконец и последний круг! Хотя во время пробегов в ту же Москву каждый этап гораздо длиннее, всё-таки устал. Ещё сказывается, что там бегут группой, можно разговаривать — а за разговором время идет совсем иначе, и редко когда говорится так откровенно, как на бегу, — недаром на работе нет такого близкого друга, как Альгис. А тут один, да бесконечные круги. Хорошо хоть по прекрасному саду, да и каждый круг все же больше километра, — а по дорожке стадиона пробегать столько абсолютно невозможно!

Из-за павильона Росси навстречу выбежал Эрик, и Вячеслав Иванович скомандовал ему: «Рядом!» Эрик прекрасно знал, что такая команда предвещает возвращение домой, и ужасно обрадовался. Все нормальные городские собаки норовят погулять подольше, но Эрик за два часа так измотался, хоть и сачковал, что мечтал только о доме и завтраке.

Садовая же наполнилась и машинами, и пешеходами, приходилось лавировать, то и дело переходить на шаг — хорошо, что близко! (Вячеслав Иванович жил на углу Невского, в том доме, где кукольный театр, только вход с Садовой — во дворе направо.) Теперь предстояло любимое упражнение, как всегда выражался Альгис: ванна и завтрак. Но сначала Вячеслав Иванович накормил Эрика — не томить же пса, пока сам будет блаженствовать в ванне. Потом снял пропотелые беговые доспехи и встал на весы — это тоже входит в непременный утренний ритуал.

Был в его жизни период — после окончания кулинарного училища, — когда он впервые дорвался до неограниченной еды. И стал быстро толстеть. Ну что ж, для повара это, можно сказать, профессиональная вредность. К тому же, к полноте у него, по-видимому, наследственное предрасположение… Связные воспоминания у Вячеслава Ивановича начинаются с детдома, но сохранилось несколько обрывков, бессвязных картин — как короткие вспышки света в темноте: прежняя домашняя жизнь, додетдомовская! Так вот среди вспышек-воспоминаний виделся иногда толстый ласковый мужчина — не иначе отец! И оттого, что не знал Вячеслав Иванович родных, не знал своей наследственности, мысль эта — о предрасположении к полноте — была ему дорога. Но следовать безропотно такому предрасположению он все же не хотел и потому вскоре спохватился: начался бег (в муках пробежал когда-то километр — трудно сейчас поверить!), потом ограничения в еде. И Вячеслав Иванович добился того, что стал тощим — может быть, самым тощим поваром в городе! Но все равно вес требовал ежедневного контроля и при малейшем расслаблении рвался вверх. Вячеслав Иванович дорос до ста семидесяти одного сантиметра, что при его голодном детстве было большой удачей, и хотел бы весить килограммов пятьдесят пять — такое соотношение нормально для стайера; однако, как ни старался Вячеслав Иванович меньше есть, редко-редко весы показывали пятьдесят девять килограммов — чаще шестьдесят, шестьдесят один, а то и шестьдесят два выскакивало неизвестно с чего. (Когда-то доходил до восьмидесяти пяти — страшно вспомнить!)