Галина Татарикова - Малая Бронная

— Девушка, ученицей на полуавтомат, а ты, малый, так пойдешь, там подберут по силам.

— Нам в один цех надо, — заявил Славик.

— В один и пойдете. Завтра к семи за пропусками, а сейчас гуляйте отсюда.

Вот так и определились. И было это после проводов Игоря и уж тем более после отправки им вот этого довоенного письма.

«Твоему письму был ужасно рад… Вчера я постарел на год. Вырастил к этому дню усы, но проснулся с одним левым…»

Ну и спал! Видать умаивался в училищных лагерях основательно.

«Я уже старик, девятнадцать лет… Несмотря на столь почтенный возраст, мало видел и даже не женат…»

В то время можно было болтать что угодно, даже на трех листах. И читать в три приема. А теперь бы хоть пару слов, написанных его рукой: жив, здоров.

Спать совсем не хотелось. Аля вышла из дому. Вот крылечко, в одну ступеньку, два столбика подпирают навес. Парадный ход. Второй номер, в отличие от первого, пользовался только им. Сколько раз они стояли здесь гурьбой перед тем, как двинуть потолкаться по Москве! Тысячу… И она пошла мимо двух толстенных тополей в ворота, по Малой Бронной, пересекла Тверской, потом по бульвару к Арбату. Почему-то захотелось обогнуть двухэтажку с булочной, молочной и парикмахерской… Глянула на «Прагу», где встретила войну в библиотеке на втором этаже, перешла к кинотеатру «Художественный». У метро висела афиша. Большой концерт в Театре имени Станиславского: Зеленая, Орлова, Русланова, Хенкин. Даже не верилось. Ведь все это из прошлого, как и письмо Игоря. Но вот и число — пятое июля. Всего пара дней назад. А ведь они с Наткой были почти на таком же концерте, только в Колонном зале. Слушали разудалое пение Руслановой. Веселая, в русском наряде. Как ей аплодировали! А потом танцевали Анна Редель и Михаил Хрусталев в золотистых костюмах, легкие, красивые. Все это было. Но вот же и есть! А не закатиться ли им с Наткой в театр? Барин устроит, проявит свое могущество.

Люди на фронте гибнут под бомбами, а они будут похохатывать? Только что вышел указ о паникерах. Может, чтобы отвлечь от черных мыслей, устраивают грандиозные концерты? Или все проще: все работают, и артисты тоже. И все же, пока неизвестно, что с Игорем, развлекаться бессовестно. И гулять тоже. Аля повернула домой.

— Где ты была? Я уж не знала, что подумать… Славик давно дома. Теперь оставляй записку, когда надумаешь прогуляться, — укоряла мама.

Мама… Если рядом, то и думать о ней не надо? Ох, нехорошо…

Это ж надо — забыть сменное платье! Никакой спецодежды теперь не выдавали, не из чего и некому ее шить, все работали на солдат, а уж в тылу потерпят. Подумаешь, комбинезон. У каждого есть что-то старенькое или немодное, вот и донашивай на работе.

Аля перед ночной сменой погладила синенькое платьице, и захотелось его сразу надеть, оно же было на ней прошлым летом в Останкине…

Ездили туда в музей с Игорем. Лес успели пройти лишь по краю. Он остался в памяти странным; понизу деревья в тумане, а макушки от закатного солнца красным полыхали… удивительно. И прохладные, пустоватые залы дворца с люстрами и сценой в небольшом зале, и портрет Паши Жемчуговой — все запомнилось. Перед портретом они стояли долго. Узкое смуглое лицо, пожалуй, и некрасиво, а вот полюбил же ее просвещенный граф Шереметьев, женился, значит, было что-то особенное в этой женщине? Ум, талант… Мама потом напела народную песню об этой удивительной Паше Жемчуговой:

Никак довоенное время не отвяжется; за этими воспоминаниями и забыла сменку. А теперь утро, ночь отработала, пора в душ и переодеться, да не во что. Ехать как есть, в этом милом сердцу стареньком платьице? Но оно колется и грязное. Набилась мелкая стружка и пыль, все в брызгах эмульсии, а просохнет, станет коробом.

Стояла посреди цеха, огромного, под стеклянной, зачерненной крышей и качающимися от вибрации многих станков лампами под плоскими абажурами. Собственно, под этой крышей было два цеха и еще какое-то отдельное помещение, там пылал багровый огонь и суетился дед Коля. Но слоняться по цеху запрещено, а уж к себе дед и вовсе не подпускал. Славик все же разведал:

— Дед отливает головки к нашим гильзам. — И, увидев, что она не поняла, рассердился: — Ну, как у пуль, свинчатки остренькие.

— Корпус, головка, не все ли равно, — пожала она плечами. — Не все ли равно? Подумаешь, секрет…

— Там горн, по технике безопасности нельзя, — оправдывал деда Славик.