Вадим Шефнер: Жаркое лето

Мне захотелось поймать мотылька, но он слетел с кресла, и я его поймал уже в воздухе и второпях сжал его. Когда я разжал руку, то в моей ладони было раздавленное тело мотылька, и одно крыло было смято, а другое оторвалось и, тихо планируя, упало на стол, точно лепесток.

Я пошёл на кухню и долго мыл руку и потом долго вытирал её носовым платком, а когда я вернулся, то почувствовал, что всё переменилось, хотя я знал, что ничего особенного не произошло.

Лёнька продолжал что-то рассказывать, Шурочка его слушала, и всё было по-прежнему, но я чувствовал, что, пока меня не было, они стали чем-то ближе друг другу, и я понял, что пошатнулись какие-то весы и что первым грузом на чашу моих ошибок упали лёгкие крылья мотылька.

Лето продолжалось, дождей всё не было. С каждым днём сгущалась жара. Всё высыхало.

Кое-где у дорог трава начала желтеть, одуванчики преждевременно облысели, а белые чашечки водяных лилий на высыхающем болоте за полустанком покрылись бурыми пятнами.

Вода в пруду за конским кладбищем испортилась, и все караси подохли. Листья на деревьях стали ломкими и свёртывались в трубочки. Где-то близко горели торфяные болота, горький дым висел над полями, и не было ветра, чтобы разогнать его.

Небо было безоблачное, но мутное, и солнце не выделялось на нём, солнце было расплющено, как золотая фольга, оно заняло всё небо, и всё небо светилось мутным светом.

Когда Шурочка выздоровела, всё потекло по-прежнему, но на карьер мы ходили уже реже, в такую жару ничего не хотелось делать.

Колодец у нашего дома высох, и теперь приходилось ходить за водой к другому колодцу, за три дома от нас. Мы с Лёнькой установили дежурство и ходили по очереди, и Лёнька говорил, что это ему напоминает жизнь в детском доме, но здесь уже отлынивать не приходилось.

С утра до вечера нам хотелось пить, и было хорошо подойти с большой белой эмалированной кружкой к кадке, зачерпнуть воды и пить её медленными глотками. Вода в этой местности была желтоватой, должно быть от примеси железа, и на белом фоне кружки было видно, как вода убавляется с каждым глотком, и уже это утоляло жажду.

Однажды мы опять втроём пришли на карьер, и опять брызгались водой у родника, опять лежали на откосе и смотрели на лужи.

Некоторые лужи уже совсем высохли, и головастики, бывшие в них, погибли, но большинство луж ещё не высохло. Мы начали решать — передохнут в них головастики или нет, и я сказал, что они все передохнут.

— Если и передохнут, то не все, — сказал Лёнька. — Все они не могут передохнуть.

— Может быть, одни умрут, а другие нет, — сказала Шурочка. — А может быть, и все умрут. А может быть, и мы все умрём, у меня опять голова болит.

— У тебя голова поболит и перестанет, а головастики все передохнут.

— Нет, все не передохнут, — возразил мне Лёнька, — давай американское пари.

— Идёт, но только не жилить.

— Это ты всегда жилишь, а я нет. Я говорю: они все не передохнут.

Мы соединили руки, и Шурочка разняла пари и сказала:

— С разъёмщика не брать!

Потом мы пошли домой и всю дорогу говорили о головастиках, точно ничего более интересного и на свете не было.

Потом Шурочка ушла, не оглядываясь, к дому, и мы опять смотрели, как мелькает её зелёная лента среди листвы. Листья преждевременно пожелтели, и на их фоне лента была ясно видна.

— Хорошо бы, если б дождь пошёл, — сказал Лёнька. — Мне тоже что-то жалко головастиков.

— Тебе их потому жалко, что Шурочке их жалко, — сказал я.

Лёнька промолчал.

— А дождя всё-таки не будет, — продолжал я, — и головастики передохнут, так им и надо.

— Я знаю, из-за чего ты злишься, — проговорил Лёнька. — Только ты напрасно.

— Ничего ты не знаешь: ты мопс — и больше ничего. Не тебе за девчонками бегать.

На этот раз мы поссорились по-настоящему и несколько дней не разговаривали. Эти несколько дней мы не ходили за водой и обеда не готовили, а ели отдельно, что попало. Комнату мы подметать перестали, потому что нам казалось, что начать подметать комнату — это шаг к примирению, а никто из нас первым не хотел мириться. По этой же причине мы перестали ходить в лавку за керосином, и даже чаю не кипятили по утрам. В кадке оставалось мало воды — только для питья, и мы перестали мыться.

Все эти дни Лёнька уходил куда-то и возвращался перемазанный в глине, и я никак не мог догадаться, куда он ходит.

На четвёртый день я пошёл к Шурочке, и она сказала, что в эти дни Лёнька к ней не заходил.

От неё я побрёл на карьер и, когда я шёл туда, увидел Лёньку. Он шагал с таким торжествующим видом, что даже не заметил меня.