Борис Бурлак - Граненое время

Ночью на мокрую землю выпал снег, пушистый, невесомый. Наталья расчистила во дворе дорожки к воротам, дровянику и к берегу протоки. Посветлевшая, с робким румянцем на осунувшемся лице, отправилась в контору экспедиции.

Она пришла раньше всех, открыла старинный сейф, где хранились тайны южноуральских недр, и с удовольствием принялась за дело.

Ей еще не верилось, что она сегодня утром, выйдя на крыльцо, невольно улыбнулась от слепящей белизны вокруг, улыбнулась первый раз за эту осень, необыкновенно затяжную для здешних мест.

Федор был на седьмом небе. А Наде по-прежнему все казалось, что в ее чувствах к Федору определенно чего-то не доставало.

Мария Анисимовна, бывало, говорила:

— Смотрю я на тебя и думаю: какая-то ты мерзлая, Надюшка. Долгонько придется тебе оттаивать, когда все-таки выйдешь за кого-нибудь.

Она только посмеивалась.

Но в первые дни замужества не раз вспоминала тетушкины слова, по-своему, по-женски мудрые.

Федор, чуткий к Надиной сдержанности, спросил ее однажды:

— Да любишь ли ты меня вообще?

Она вспыхнула, но сказала с нарочитой развязностью:

— Это я оттаиваю. Понимаешь?

— Не понимаю.

— Гордись, Федя! — она легонько обняла его, чтобы не дулся понапрасну.

Да разве он не гордился ею? И умом, и начитанностью. И ее глубокими задумчивыми глазами, и этим окающим уральским говорком, и осанкой потомственной казачки, и легким, летучим шагом, даже этой милой морщинкой на переносице. А она? То руку отведет мягко, но настойчиво, то неожиданно вздохнет прерывисто. Да что с ней?

Он вспоминал, как они зарегистрировались, как просидели до утра в тесном кругу Братчиковых (Надя была против шумной свадьбы, потому что у Журиной было горе), как они прожили вместе целые сутки, — и все уже, конечно, считали их мужем и женой. А они были еще чужими... И когда он не смог больше повиноваться ей, она долго лежала молча. Потом сказала с нескрываемой обидой:

— Какой ты, оказывается, своевольный, не знала.

Он не ответил. Он чувствовал себя неловко перед ней за свою мужскую грубоватость.

Надя думала, что она просто не привыкла еще к этому. Говорят, что любовь и привычка — враги. Однако без привычки в жизни, наверное, не обойтись. Когда-то она наивно полагала, что достаточно и одного мгновения, чтобы быть счастливой годы. Где же оно, твое чудесное мгновение? Нет-нет, только не это, совсем не то, что сейчас случилось...

Надя уже теряла нить своих сбивчивых мыслей, когда Федор обратился к ней:

— Пожалуйста, не сердись на меня. Ладно?

«Чудак ты, Федя»... — еще успела она подумать и тут же забылась в крепком, непробудном сне до самого утра.

Она чуть не опоздала в управление строительства. Прибежала за две минуты, когда все уже были на местах. Как ни старалась она делать вид, что ничего особенного в ее жизни не произошло, у нее не получалось. И как ни старались товарищи по работе сохранять обычные отношения с ней, она то и дело ловила на себе их многозначительные взгляды. К этому тоже придется привыкать, никуда не денешься.

Благо, что вскоре они с Федором уехали в отпуск — с глаз долой.

И теперь, оглядываясь назад, Надя уже более спокойно рассудила, что — нет, женское счастье соткано не из одних поэтических мгновений. Есть в нем и тревоги, и заботы, и огорчения, без которых вообще не бывает никакого счастья...

Время к концу года ускоряет бег, словно зажатое в теснины неотложных дел. Федор уходил на площадку в седьмом часу утра и возвращался домой позже Нади. Он готов был горы сдвинуть, не чувствуя усталости. Его бригада заканчивала большой дом, на который с нетерпением поглядывали будущие жильцы: все квартиры были давно распределены на заседании постройкома. Ну как же тут не подналечь, чтобы порадовать людей в канун Нового года.

Утром, собираясь в трест, Надя пожаловалась ему:

— Мы с тобой не видимся целыми днями.

— Ничего, дни скоро станут прибывать, — ответил он, приглядываясь к ней: как похорошела! (Если бы кто сказал раньше, что Надежда Николаевна Бороздина может быть еще красивее, он бы даже обиделся за нее.) Видно, женская красота, в отличие от мужской, всегда в движении.

Случалось, что это светлое течение его мыслей перебивалось коротким воспоминанием о еще недавно любимом генерале: с ним было связано самое горькое разочарование в жизни Федора Герасимова. И он вынужден был признаться, что лишь теперь по-настоящему понял то, что давно уже осудила партия. Выходит, что правда истории глубже всего постигается через правду твоей жизни. Федор духовно возмужал за последние месяцы — больше, чем за все эти годы противоречивых раздумий. Теперь прошлое виделось ему отчетливо, во всей сложности довоенных событий, которые совпали с его детством. Окончательно растаял мираж Витковского, и Федор, осматриваясь вокруг, чувствовал в себе ту зрелую решимость, что уже не поддается никаким преходящим влияниям.