Анатолий Маркуша - Умру лейтенантом

В положенный момент мой «мигарек» отделился от бетона и начал резво набирать высоту. Вдоль фонаря пилотской кабины, словно облизывая остекление, промелькнуло что-то серовато-сизое… Еще и еще… Не сразу сообразил — это встречает меня редкая, разорванная облачность. Покосил глазом на консоль — с кончика крыла, оснащенного именно на этот случай специальной кисточкой, стекало прихотливо закрученное голубоватым жгутом статическое электричество. Красиво, хотя и жутковато.

Вернулся взглядом к приборам.

Крен? Нет крена.

Скорость? Нормальная скорость.

Набор высоты? Хороший набор.

И снова: крен? Скорость? Курс?

На высоте трех тысяч метров я поднял голову и впервые огляделся вкруговую. Три четверти неба сияли неправдоподобно чистыми большими, блестящими звездами. Звезды дрожали, струились, как живые подмигивали, будто звали: давай к нам, парень! Только в южной части горизонта было темно. Глухую черноту время от времени перечеркивали долгие, растрепанные потоки белого, пронзительного света.

Свет этот перемещался бесшумно, ветвился, исчезал и возникал снова. На юге бесчинствовала гроза. Усилившиеся радиопомехи, — в наушниках шлемофона все время щелкало, трещало, завывало — подтверждали — впереди гроза.

Как полагается в таких случаях, я доложил на командный пункт — впереди по курсу гроза. С трудом разобрал — велели набирать высоту, чтобы пройти верхом, над грозой, а если не успею вылезти выше облаков, возвращаться.

«Не задерживайтесь, командир, — сказал мне перед вылетом механик Миненко, — а то я буду волноваться». Теперь вдруг вспомнилось — он будет волноваться!

Пять, шесть, семь тысяч метров.

Молнии приближались, облака цепляли за крылья, скользили по фонарю. Вся машина была словно в голубом пламени. В наушниках шлемофона трещало несусветно. Подумал: ничего не поделаешь, надо возвращаться. Доложу и — на обратный курс. Но тут меня основательно тряхнуло, подбросило и вынесло к звездам. Гроза осталась ниже.

А над головой сияли сотканные из сокровищ Шехерезады, изо всех богатств Лувра и Эрмитажа причудливейшие созвездия, словно сказочный волшебник разметал все богатства земли по непроницаемому бархату ночи, разметал и высветил каждую грань.

Вспомнил: когда-то в наш гарнизон приезжал знаменитый гипнотизер-манипулятор. Выступая в доме офицеров, он пригласил на сцену всех желающих. Поднялся и я, признаюсь, с твердым намерением не поддаваться! Гипнотизер шептал: у вас закрываются глаза, тяжелеют веки, вы засыпаете:.. Маэстро делал пасы… Мне стало смешно и мысленно я произнес: вот хрен тебе! Спи сам!

— Не мешайте работать, — сказал маэстро мне строго, будто услышал непроизнесенные слова, — быстренько сойдите со сцены. — И мне пришлось вернуться на свое место в зале. Кажется, я был даже горд тогда.

Именно — тогда.

А теперь я просто не понял, что случилось: неожиданно звезды заскользили куда-то вправо и начали исчезать. На кабину ринулись косматые облака.

Откуда? «Собери» стрелки, — приказал я себе. Но стрелки не желали подчиняться, они безумствовали и никак не «собирались».

Все я вроде знал, все до последней крошки как будто понимал, вес сто раз растолковывал другим и вот… коварное очарование ночи подловило меня, загипнотизировало и теперь, кажется, убивало.

Поглядел на высотомер. Шесть тысяч метров. Время еще есть. Надо первым делом уменьшить скорость. Убираю рычаг управления двигателем до упора, но скорость почему-то не делается меньше. И высота продолжает падать — пять восемьсот… пять двести… Что показывает авиагоризонт, понять невозможно.

Где-то на трех тысячах метров решаю: надо катапультироваться, ждать больше нечего. Так велит здравый смысл, но…

Катапультироваться? А зачем? Чтобы потом, на земле писать и писать объяснительные бумаги, доказывая — я не верблюд: не делал в полете того, этого, а исполнял инструкцию вот так и этак. Мне не будут верить, заставят снова и снова переписывать объяснительные бумаги, а сами, тем временем, начнут перебирать все случаи проявленного мной неподчинения, каждую попытку иметь собственное мнение, мои дерзости. И тут уж ничего не упустит замполит. У него все пойдет в строку — до увольнительных механику Миненко включительно… А для начала, так сказать, береженого бог бережет, меня отстранят от полетов.

Так стоит ли катапультироваться, если потом не летать? Жить, понятно, охота. Но не зря, наверное, не склонный к лирическим преувеличениям, наш Батя сказал однажды: