Вячеслав Веселов - Дом и дорога

— Я честно говорю.

— Нет, ты не хочешь признаваться. Но я тебе обещаю, Митя, что никто ничего не узнает. Нам важно выяснить, кто украл одеяла.

— Я не крал.

— Да погоди ты! Ну чего заладил: «не знаю», «не крал»... Ты подумай, Дмитрий, что происходит. Идет война, трудная, кровопролитная война. Ваши отцы воюют, а вы...

— Довольно! — директор поднялся из-за стола. — Иди!

Я думал: поговорили — и дело с концом. Не тут-то было! Следом за мной вышел Викентий Львович, схватил меня за руку и потащил по коридору. Он тяжело отдувался и сопел, рывком открыл какую-то дверь и втолкнул меня в тесную каморку.

— Не для му́ки, а для науки, — сказал он. — Посиди тут, авось одумаешься.

Каморка до окна была забита матрацами и разным хламом: ведра, койки, топчаны, разбитые тумбочки. Я огляделся и полез на гору матрацев. Узкое окно с кованой решеткой выходило на дорогу: стало быть, я сидел над монастырскими воротами.

Когда Людмила Егоровна и этот с грабастыми пальцами насели на меня, я не понимал, чего они добиваются. Теперь все было ясно. Парни-то, парни! Как легко они меня провели! Облапошили, точно последнего дурачка. Я вспомнил ухмылку Каныги: «Надо бы похарчиться. Денек-то нынче, а?» Денек был на загляденье, а я, мякинная голова, радостный, с улыбкой до ушей, бегал по дворам, собирая «должок» этого ворюги. Ай да Каныга! Как он все ловко рассчитал! Притащил одеяла, растолкал их впопыхах, не торгуясь, мол, после, после сочтемся... А когда неделя прошла и деревенские уже не помнили, кто приходил, он пустил меня подсадной уткой. Вот штукарь! Ну и пройда!

В каморке было сыро, от стен несло могильным холодом. Я принялся колотить в дверь. Она не открывалась, лишь слабо позвякивала щеколдой — и вдруг распахнулась. Хорошо, должно быть, я колотил.

Я быстро сбежал по лестнице, но на выходе из башни остановился. Ну а теперь? Дальше-то как? Меня прямо трясло. Возвращаться в келью было нельзя. И видеть мне никого не хотелось. Не знал я, куда себя деть, — вот в чем дело! На монастырском подворье было пусто. Прошел преподаватель слесарного дела Иван Николаевич. Остановился, докурил цигарку и скрылся в мастерской. Потом появился Тимка. Он бежал через двор с книжкой в руках. Подался, видать, к друзьям-ленинградцам. Я увидел Тимку и понял, что мне надо делать.

— Эй! Иди сюда.

Тимка вздрогнул и остановился. Он заметил меня, подошел медленно, почти с опаской. Глаза у него были круглые.

— Митя! Что ты здесь делаешь? — Он заглянул мне за спину. — Тебя Каныгин спрашивал.

— Слушай! Слушай хорошо. — Я говорил быстрым шепотом. — Принеси мне бушлат. Только незаметно. И молчок. Никому ни слова.

Тимка молчал и переминался с ноги на ногу.

— Иди, иди. Я подожду тебя под навесом.

Под навесом у южной стены был свален разный инвентарь и ручные мельницы, на которых монахи мололи ячмень. Здесь же стояла лошадь Василия Наполеоныча, старая кобыла с вытертыми боками и провисшим брюхом. Она стояла неподвижно, лишь тихо вздыхала да изредка прядала ушами. Это я хорошо придумал с навесом: тут меня никто не видел, да и Тимке не надо было бежать с бушлатом через весь двор. Я почти успокоился, а тут и Тимка, гонец мой, воротился.

— Ты куда, Митя?

— На кудыкины горы.

— Возьми меня с собой.

— Нельзя.

— Мить, а Митя... — В глазах у него стояли слезы. — Как же я без тебя? Нам надо держаться друг друга. Не уходи, Митя.

Тимка вцепился в мой рукав, голос дрожит, глаза набухли слезами. Ему немного надо, чтобы разреветься. Еле от него оторвался.

— Ми-тя-а...

Он бежал, глотал студеный воздух и все оглядывался, точно ждал погони. От быстрого бега спирало грудь и кололо в боку. Он остановился. В горле у него першило.

Ну, чего гнать, в самом деле! Когда они еще хватятся? Да если бы и тотчас хватились — где искать? Конечно, лучше бы лесом уходить, только лес был в другой стороне от дома. Но и стоять вот так одному посреди поля тоже не годилось. Очень ясно, будто со стороны, будто при ясном свете, увидел он, как стоит один среди пустых полей.

Ему бы отдышаться, отойти, а он снова бежал — обида и страх гнали его. Правда, он теперь не бежал, а шагал вприбежку, переходил с бега на шаг и старался не оглядываться.

Когда он наконец оглянулся, монастырь по-прежнему был рядом. Беглец с маху сел на землю и разревелся.

Сквозь слезы он, глядел на покинутый детдом и заставлял себя рассуждать спокойно. Все-таки он ушел далеко, монастырь теперь смотрелся темной горой — и уже нельзя было различить, где там башни или ворота. Над этой горой висели тяжелые грязные облака.