Лев Экономов: Готовность номер один

Красивая, ничего не скажешь.

Другие ребята тоже просят у Германа адреса девушек.

Подходит Шмырин с неразлучной зубочисткой во рту. Он невысок ростом. Скорее худощавый, хотя кожа с проклюнувшими угорьками на носу лоснится, словно ее только что обильно смазали жиром. Сморщив гармошкой покатый лоб, молча глядит, как Герман «разбазаривает» знакомых девушек, думает. Шмырин всегда держится особняком. Это придает его действиям особый вес и таинственность. С легкой руки Мотыля мы зовем его Детективом. Берет из моих рук Бабетту и, прищурившись, оценивающе смотрит на нее.

— Весьма капризный субъектум. Любит наряды, танцы. Много поклонников, да… много, — говорит Шмырин, как всегда с расстановкой, четко выговаривая слова. — И есть у нее такой дефектус — холодна как лед, недоступна как вершина Мон-Блана. Завоевать ее сердце может лишь тот, кто принесет в жертву самого себя.

До армии Шмырин учился на врача и теперь постоянно подчеркивает, что знаком с латинским языком. Называет его международным. Он нарочно изменяет окончания некоторых слов, вворачивает в свою речь всякие изречения и нравоучительные сентенции.

Герман смотрит на Шмырина, точно перед ним фокусник, которого необходимо разоблачить.

— А ведь усёк. Всё, дьявол, усёк, — неожиданно соглашается он. — Она танцует и буги, и роки, и твисты, и медисоны. Клянусь! Как ты это угадал? Ну-ка научи меня, уважаемый. Буду покорять всех женщин своими пророчествами. Ха-ха!

— По чертам лица, — важно отвечает Детектив. — Наука!

— Туман пускаешь, — вставляет Бордюжа, явно заинтересованный сообщением Шмырина.

— Шарлатанство это, а не наука. Элементарно! — вмешивается ефрейтор Скороход.

Шмырин пренебрежительно глядит на Скорохода и спрашивает:

— У тебя есть материал для психоморфологии? Покажи фото.

Скороход извлекает из самодельного клеенчатого бумажника завернутую в целлофан фотокарточку.

Шмырин молча сопит: изучает ее, покусывая зубочистку. Теперь все смотрят на него с нескрываемым любопытством. А Бордюжа даже рот раскрыл. Ждет.

— Весьма добрая девушка у тебя, Скороход, — наконец говорит Детектив. Он всех нас называет только по фамилии.

— В каком смысле? — спрашивает Сан Саныч, ухмыляясь.

— Речь, Бордюжа, идет о ее душе. — Шмырин осуждающе поднял палец: — Скромная. Спокойная. Разумная. Как говорили древние: прелестной матери прелестнейшая дочь! Могу это повторить.

Теперь все вопросительно смотрят на Скорохода, ожидая, что он скажет.

— Рентген. — Скороход отбирает у Детектива фотокарточку: — Лет сто назад, когда физиономика считалась наукой, ты мог бы прославиться и разбогатеть, не прибегая к своим «ассонансам». Но ее несостоятельность была уже известна немецкому писателю Лихтенбергу. Знаешь такого?

Шмырин не знает такого писателя. Мы тоже не знаем. Мы часто не знаем того, что знает ефрейтор, хотя у многих из нас за плечами десятилетка. Скороход страшно любит читать. «Наука и жизнь», «Знание — сила» — его любимые журналы. И все, что он прочитает, помнит чуть ли не слово в слово.

— Так вот, Лихтенберг говорил, — продолжает Скороход, — что эта теория представляет в психологии то же, что и весьма известная теория в физике, объясняющая свет северного сияния блеском чешуи селедок. Ты поздно родился.

Бордюжа немногое понял из слов Скорохода: это видно по его лицу, но хохочет он так, что, кажется, стены сейчас рухнут.

Мы тоже смеемся.

После обеда спешим в казарму, где уже, как нам стало известно, вывешен список увольняемых в город. В него включены Мотыль, Сан Саныч, Скороход и я.

Не медля ни минуты, приводим себя, по выражению старшины Тузова, в образцовый порядок: сапоги начищаем не той смазкой, что стоит в умывальной комнате в ведре, а настоящим гуталином «блеск» из маленькой железной баночки, которую для такого необычного случая специально купили в военторге.

Скороход осматривает меня и спереди и сзади, поправляет шинель. И делает ефрейтор это не потому, что он мой командир, и даже не потому, что есть в его характере особая черточка — опекать тех, кто слабее его, а просто потому, что мы с ним дружим. Я очень горжусь этой дружбой.

— Возьми мои сапоги, — предлагает он после некоторого раздумья.

— Почему?

— У моих голенища заужены. А в этих ты — цапля в ботфортах. Это элементарно.

— А сам как же?

— Я иду в городскую читальню. Под столом никто моих сапог не увидит.

Его сапоги жмут пальцы, но на ноге сидят аккуратнее. Ну что ж, это, может, как раз тот случай, когда не нужно щадить себя?