Геннадий Михасенко: Милый Эп[Книжное изд.]

— Аскольд, возьми трубку! — крикнул из кухни отец. — Если меня, скажи — выезжаю.

А вдруг из школы? Вдруг Светлана Петровна пожаловалась нашей классной Нине Юрьевне?.. У меня в желудке мигом образовался кусок льда. Я осторожно поднял трубку.

— Да… Да-да… Дома… Его сын… Робот… Самодельный, конечно. Нет, не очень сложно… Ну, говорит, что никого нет… Да, сейчас выезжает… До свидания. — Я облегченно опустил трубку. — Пап, тебя. Дяденька какой-то.

В кухне звякнул стакан, громыхнул стул и в прихожей потемнело, отец своим телом перекрыл кухонный коридорчик, через который только и пробивался в прихожую свет. Мама тоже была крупной, лишь от меня освещенность не менялась, точно я был прозрачным. Я щелкнул выключателем и сделал счастливую физиономию, как положено пай-мальчику при виде родителей. Но родители и не глянули на меня. Они были сосредоточенно-хмуры. Отец подал маме пальто, на миг задумался и стал одеваться сам.

«Уже знают!» — опять похолодел я.

— Отца-то в тюрьму садят! — вдруг сказала мама.

— Как в тюрьму?

— А вот так! — и четырьмя скрещенными пальцами мама изобразила решетку.

— Правда, пап? — ужаснулся я.

— Правда, — ответил он, выпрастывая бороду из шарфа. — Не сию минуту, конечно, но… Дядька, с которым ты только что беседовал, это секретарь прокурора. Следствие закончилось. Получилось, что я виноват. Вот какая, брат Оська, кирилломефодика! — Отец надел свой черный берет и только тут посмотрел на меня.

— Ты же говорил, что не виноват!

— И сейчас говорю. Но это надо доказать, а не просто доказывается. Но у меня еще есть шансы, вот! — Он снял с полки толстую папку и взвесил ее на ладони. — Ну, а пока, что ж, молись, как говорит наша бабушка. Может быть, церковь спасет нас, как мы спасли ее!

И они вышли.

Я замер, с болезненной тревогой прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам, потом, не раздеваясь, шмыгнул в кухню и прижался щекой к стеклу. За окном кипела метель: снежные вихри, летевшие вдоль стены вверх, сшибались с вихрями, падавшими с карниза, и уносились куда-то вбок, прочь от дома… Жизнь взрослых казалась мне навсегда решенной и устроившейся, с уже отгремевшими революциями и потрясениями, которые еще ждут нас, поэтому известие о тюрьме ошеломило меня… Класса до седьмого я не отделял себя от родителей, и дом наш тогда наполнялся для меня счастьем, когда мать с отцом являлись с работы. Я летел к порогу, услыша долгожданное шебаршание ключа в замочной скважине, и если не кидался на шею, то приплясывал и скулил от восторга, как щенок, просидевший весь день взаперти. Теперь я не бросался к порогу, а просто молча радовался, что вот они возвращаются, что сейчас будем ужинать, и только бы поменьше суетливо-дежурных расспросов, а о главном я сам расскажу. Лишь изредка, в особые моменты, меня пронизывала прежняя, слепая тяга к родителям, и я на час-другой становился пятиклассником, как вот сейчас… Уазик с зеленой будочкой бодро вырулил на асфальт и сквозь метель помчался к центру.

Я задумчиво опустился на стул. Дзинькнул звонок, и в прихожей появился Авга Шулин, в клетчатой кепке и в серой, похожей на телогрейку куртке, из которой давно вырос.

— Эп, ты один? — шепнул он.

— Один.

На цыпочках, чтобы меньше следить, Авга прокрался в кухню, жадно, но мельком оглядел неубранный стол и, дернув подбородком, вопросительно-тревожно уставился на меня глазами, ноздрями, ртом и ушами — всем, чем можно. Полтора года жизни в городе ни капельки не изменили Авгу — та же кепка, та же куртка и та же простоватая физиономия. Первое время я считал Шулина старательным деревенским тупицей и даже издевательски прозвал его Графом. Он не обиделся на кличку. Он вообще ни на что не обижался — удивительный человек, он все принимал с улыбкой, мол, сыпьте-сыпьте, я потом разберусь. По закону Ньютона — действие равно противодействию — и на него никто не обижался, а вернее, его просто не замечали. Я лишь тогда обратил на Авгу внимание, когда он однажды на Графа ответил мне усмешкой: «Какой я Граф — графин! Кринка!» В этом было и внезапная искренность, и смелость, и проблеск ума. Не каждый отважится дать себе такую оценку. Я стал с ним чаще общаться, и скоро мне понравилась и его простоватая физиономия, и его забавные словечки, и его наивные мысли. А в этом году мы сели за один стол и подружились окончательно.

— Ты почему рано? — спросил я, — Или тоже?..

— Ну, что ты! — возразил Шулин. — Спинета отпустила. Вызвала еще двух, начала объяснять, побледнела и — ступайте, говорит!