Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.

Когда подошли к промыслу, Маша сказала:

— Мне надо в лабораторию глинистых растворов зайти.

— Это тебе зачем? — спросила Семенова.

— Поручение одно есть, — Маша замялась. — Видишь ли, одна знакомая девушка — ты ее не знаешь — собирается на промысел поступить. Ну и просила подыскать работу.

Лаборатория помещалась в небольшом деревянном домике, стоявшем в стороне от дороги, почти у склона горы. Маше не хотелось, чтобы подруга сопровождала ее. Не доходя до тропинки, поднимавшейся в гору, она поспешила передать Валентине сверток свежих газет.

— Иди, Валюша, на буровую, а я на минутку забегу.

— И я с тобой. Время у нас есть, все успеем сделать, — ответила Семенова и первой зашагала по тропинке к домику с растворенной сенной дверью.

В лаборатории было жарко как в бане. У высокого стола, обитого железом и заставленного какими-то приборами, суетилась полная низенькая женщина в синем халате.

— Да тут изжариться можно, — сказала шепотом Валентина, толкнув Машу в бок.

Женщина повернулась к вошедшим, и на ее уставшем и совсем еще не старом лице появилась приветливая улыбка.

— Мы к вам, товарищ Обручева, посоветоваться, — проговорила Маша, поздоровавшись. Она немного знала заведующую лабораторией: несколько раз встречалась с ней на буровой Хохлова.

— Рады гостям, присаживайтесь, — все так же приветливо улыбаясь, заговорила Обручева и тряпочкой провела по лавке, которая и без того была чистой, выскобленной до восковой желтизны. — К нам сюда редко кто заглядывает. Присаживайтесь.

Валентина и Маша сели. Заведующая тоже опустилась на табуретку и положила на колени пухлые белые руки.

Маша сбивчиво рассказала о цели прихода.

— Правильно. Совершенно правильно объяснила вам товарищ Каверина, — сказала Обручева, внимательно выслушав Машу. — Наша работа очень интересная. И, я бы добавила, чрезвычайно ответственная. Ведь роль глинистого раствора в бурении очень и очень велика, девушки.

Из лаборатории подруги вышли минут через пятнадцать. Пройдя несколько шагов, Семенова насмешливо проговорила, распахивая полушубок и подставляя грудь свежему ветерку:

— Ну и нашла же ты работу своей знакомой! Хорошую, нечего сказать!

— А чем же она плоха? — произнесла Маша и посмотрела на расстилавшуюся перед ней долину Яблонового оврага.

— Каждый день шататься по всему промыслу, лазить по горам... Буран ли, дождь ли на улице, а ты иди! И зачем, спрашивается? Чтобы взять на буровых пробу жидкой грязи! — У Валентины искривились в брезгливой усмешке накрашенные губы. — Уж-жасно увлекательное занятие!

Немного погодя она приблизилась к Маше и, подцепив ее под руку, продолжала — теперь уже вкрадчиво и ласково:

— Знаешь, Мария, мне на днях одна наша сотрудница говорит: «Совершенно не понимаю Фомичеву! При ее положении — ведь она жена Героя Советского Союза — и сидеть в бухгалтерии счетоводом! На месте Машеньки я потребовала бы себе какое-нибудь теплое местечко. Скажем, должность секретаря директора промысла. Там и ордера всякие под рукой и положение!»

У Маши красными пятнами покрылись щеки. Некоторое время она шла молча, часто-часто моргая веками. А на глаза все набегали и набегали слезы и, уже не имея больше сил их сдерживать, она вдруг заплакала, заплакала навзрыд, закрывая ладонями мокрое лицо.

— Что с тобой, Мария? — озадаченно воскликнула Семенова.

Маша не ответила. Тогда Валентина, растерянно говоря какие-то слова, которых Маша совсем не слышала, попыталась отнять от ее лица руки с негнущимися пальцами, такие узкие и такие холодные.

— Ну, отчего это ты ревешь коровой? Я прямо понять ничего не могу! — говорила Валентина Маше, медленно шагавшей по глубокому, сверкающему синими искорками снегу.

Внезапно Маша сама отняла от лица ладони и, прямо держа голову, глянула на Семенову через плечо.

— Можешь передать этой... этой сотруднице, — голос у Маши окреп и стал сильным и звонким, — пусть обо мне не беспокоится! И еще скажи ей, что я уже нашла себе... вполне хорошее место!

Маша заправила под шаль выбившуюся на лоб волнистую прядь волос и быстро зашагала к буровым, прямо через снежное поле, пробиваясь к тянувшейся невдалеке большой широкой дороге, которая так манила ее к себе.

Всю первую половину марта держались морозы — забористые, палящие. А в горах сутками бушевали снежные метели, и как-то уж не верилось, что со дня на день должен наступить конец долгой, наскучившей всем зимушке-зиме.