Владимир Федоров: Восемь ночей тетки Лизаветы

Теперь пришла очередь утешать внучке:

— Бабушка, не надо…

— Нет, слушай! — упрямствует Топориха. — Все, как было, расскажу. Может, полегчает.

— Он был в хате?

— А где же ему быть, когда в небе завыло? — удивляется бабушка. — И Федюшка, и Наденька. Ненаглядные мои… — И вдруг пальцы сжимаются в кулаки. — Да я бы того окаянного фрица своими руками… На кого, изверг, бомбу бросаешь? На кого, спрашиваю?

Любаше так и представилось равнодушное, холеное лицо молодого фашистского летчика.

— Прибегаю, ни хаты, ни деток… — Топориха вся дрожит. — Черная яма! А мой ушат с бельем как стоял у колодца, так и стоит.

— Где же вы были?

— Как где? У сестры Насти. С Клавдюшкой-старшенькой и с твоей мамкой. — Помедлила. — Грохнулась я, как сноп соломы, у той черной ямы. Ничего не помню. Настя потом ведром воды меня окатила. Отливала, отливала..: Слышу: плачут где-то рядом мои Клавушка и Лесенька: «Мамочка! Проснись! Встань!..» А я глаза открыть не могу. Хочу и не могу. Вроде кто их клеем с вишни намазал.

— Бабуня, родная, — не выдерживает Любаша. — Да не мучай душу хоть сейчас. Погляди на себя: извелась вся. Бабушка Лиза, умоляю: не надо.

— Как не надо? — вспыхивает дрожащая Топориха. — А если я ночами не сплю? Вое думаю, мучаюсь, вспоминаю.

— Где же вы жили после бомбежки?

— Как где? У сестры Насти. Это ж мой второй дом. Батя наш Пантелеймон так сказал про нас: «Лизавета ищет света, а Настя ищет счастья». А ее счастье повыше моего Топорка оказалось. Если уж твой отец молчун, то Настин Яшка был и вовсе бирюк. Сидит на кожаном стульчике, дратву, истукан, сучит. Но до моего Софони ему далеко.

— Ты же его проклинала! — удивляется Лизаветина внучка.

— Молчи! В сапожном деле он артист! А бедняга Яшка — так, самоучка. — Помедлила. — Но добрый. Ничего не скажу. Добрый. Не обижал меня и детишек. Лесеньке игрушки мастерил. Но мой Софоня…

— Как же он в плен угодил?

— Точка! — внезапно обрывает Топориха.

И тут, как бы подтверждая незыблемость ее слов, закуковала кукушка, на старинных деревянных часах.

— Бабушка, как же все-таки твой Топорок попал в плен?

— Как, как, — ворчит Топориха. — Приказано ему было разминировать все то Прохоровское поле, чтобы, значит, наши танки прошли, не подорвались. Наглотался он, сокол мой, этого чаду. Чуть не задохнулся. Трава тлела, гимнастерка тлела. Но приказ, значит, исполнил в точности. Разминировал. Ползет на брюхе к своим. Бац! Три здоровенных фрица. Как навалились! Куда там! — Тетка Лизавета словно перевоплощается в своего покойного. — У Софони слезы навернулись. Не со страху — от обиды. Он же, мой герой, нашу победу обеспечил. И на тебе! Заместо ордена — плен. Да тут зубами заскрипишь, волком завоешь. Ведь до Чистого Колодезя рукой подать.

— А вы в селе ничего не знали? — прошептала Любаша.

— Ну конечно! Слышим: земля задрожала, загудела. Узнаем в небушке своих. Слезами обливаемся: «Где же ты, наш освободитель? Где же ты, мой Топорок?» Уходил человек из хаты — нет хаты. Поцеловал жену, детишек. Одна Лесенька, твоя мамка, со мною осталась… — Топориха вздрагивает и снова тянется к краешку простыни.

— А Клавушка?

— Молчи! Не перебивай. И до нее дойду.

— Дедушку, конечно, в концлагерь? — подсказывает побледневшая внучка.

— Какой там концлагерь! — безнадежно машет рукой Топориха. — Хуже! В саперы. В команду смертников. Была у них, иродов, такая бомбенкоманда. Значит, бомбы американские в самом Берлине разряжала. Которые не бухнули. Разрядишь — жив, а нет… Ух, душегубы! Да я бы их самих… — Она от ярости не находит слов. — На мелкие кусочки! На мелкие кусочки! А мой Топорок, бедолага, терпел. Одно слово: сапер.

— И сколько же он бомб разрядил? — с замиранием сердца спрашивает внучка.

— Не знаю, — хмурится Топориха. — Не до того было. Эх, не быть бы, Любаша, счастью, да несчастье помогло! — Выцветшие глаза вдруг вспыхивают удивительным огнем. — Одна американская бомба… так, с добрую хрюшку, угодила в бункер с королевским вином. С тем, что на долгие годы в землю закапывают. Упала, подлюка, и лежит молчит. Не бухает.

— Б-р-р! — вырвалось у Любаши.

— Спускают, значит, в люк на канате моего Топорка и его дружков. А вверху — охрана с автоматами. Не убежишь. Смотрят мои несчастные на эту бомбу-хрюшку и не знают, с какого бока к ней подойти. «Братцы! — говорит мой Софоня. — Зачем спешить на тот свет? Не попробовать ли нам для начала королевского винца? А?» «И то дело! — кивнули дружки. — Действуй!». Достает тогда Топорок свою медную кружку, которую я наказывала беречь пуще глаза, откупоривает замшелую бутылку и неспешно наливает в свою кружку королевское вино. И — залпом. «Эх, — говорит, — по усам текло, да в рот не попало». И еще! Хлоп!