Максим Горецкий - На империалистической войне

11 августа.

Вчера вечером мы, телефонисты, обожрались медом. Всю пасеку разворотили. Впотьмах не столько меда достали, сколько пчел подавили. Лицо у нашего старшего разнесло, как от нарыва. Мои руки тоже искусаны, потому что и я ходил помогать управляться с пчелами. Думал, все будет по- людски, а получилось постыдно и гадко.

Пехотинцы довершили нашу работу. Офицерские денщики тоже набрали для своих господ миски две лучших медовых сотов. Интересные улейки: сплетены из соломы и ракитника, как наши плетенки, куда ссыпают коноплю. Я даже обрадовался: и у немцев не только рамочные пчелиные домики. Шалопутов из батареи исчез бесследно. Думают, что сбежал, потому что никто не знает, когда и куда он девался.

Сегодня проезжали первое немецкое не безлюдное селение, а с жителями. Но они прячутся от нас.

12 августа.

До обеда ехали. Страшная сонливость охватила меня, потому что за эти три дня похода физически очень устал (садиться на двуколку запрещают, надо идти пешком). Еще больше утомился умственно. Ни о чем не хочется ни думать, ни рассуждать.

После обеда рыли окопы. «Что это вы как без рук?» — с презрением сказал мне старший, глядя на мою работу.

Его нервозность — признак того, что завтра может быть подходит много свежих войск — пехоты, разумеется.

Потери наши 7-го августа, как теперь говорят, страшные: 50–60 процентов.

Появились автомобили с каким-то важным начальством.

Я заметил, что мирные немцы воспрянули духом. В одном селении разговорился я со старым немцем, который говорит по-польски. Старик сказал, что немцы уже разбили Бельгию и Францию. Неужели правда? Может быть, наше начальство скрывает от нас? Этот старик дал мне хлеба без примесей, свежего, вкусного. Я давал ему гривенник, но он кланяется и все: «Нейн, нейн».

13 августа.

Утром был густой туман. Обедали на привале в м. Алленбург. Совершили налет на магазины с сигарами, вином и какао. Но из съестного — нигде ничего хорошего нет. Немки давали воду. Все, кто остался в местечке, — бедный люд. Они сами водили наших солдат к богатым магазинам и, смешно выставив вперед руки, будто охватывая большое брюхо, показывали, что владельцы этих магазинов, пузатые буржуи, удрали, а их оставили одних.

Когда выехали из Алленбурга, оказалось, многие из наших батарейцев пьяноваты: смеялись, галдели, и все, даже некурящие, дымили дорогими панскими сигарами с золотой опоясочкой.

Я тоже хлебнул немножко вкусной-вкусной и такой приятно-густенькой наливки, не предполагая, что она обманчива: наливка оказалась очень хмельной…

Сразу же голова у меня стыдливо-весело закружилась. Боялся только, чтобы командир не заметил, что я пьян.

Я старался идти как можно ровнее и сохранять серьезный вид. Но лицо и уши у меня, как и у всех, были красными, огнем пылали.

Когда же хмель стал проходить, упало и мое настроение.

Телефонные двуколки вместе с командиром батареи ехали несколько впереди, на некотором расстоянии от батареи.

Из небольшой рощицы до нас донеслось несколько выстрелов из револьвера или карабина. Стало немного тревожно…

Вдруг едет оттуда подвыпивший казак, и сразу к нашему командиру; стараясь прямо держаться в седле, рапортует, что он убил «двух штатских немцев-шпионов».

Подал взятые у убитых бумаги.

Командир читает и болезненно морщится, глядя на усердного воина: из паспортов, конвертов и замусоленных записок видно, что это — русские чернорабочие, которые были на заработках в Германии и возвращались теперь назад, в Россию.

Казак смутился, но не очень: видимо, не поверил. А сам неграмотный. И как у него с ними вышло, понять невозможно: «Побежали… побежали… кричал». Известно, хмельной человек.

Мало того: ему еще обидно, что его не похвалили. Ехал — и ворчал на нашего командира.

14 августа.

Привал на огромном дворе какого-то барона. На главных дверях старинного дома-дворца приклеен белый лист бумаги: «Оставляя свое имущество, прошу всем пользоваться, но очень прошу не жечь. Эта старинная башня была сооружена рыцарями для защиты от язычников». Я хотел осмотреть дворец, но при нем уже стоял наш пехотный караул, и меня внутрь не пустили.

Немного поодаль, возле флигеля, ползали голодные щенята и скулили. У них только-только открылись глаза. Сука укусила одного из казаков, и он пропорол ее пикой. Когда через несколько минут я пришел сюда снова, кто-то придушил и щенят. Правильно сделал.

Потом в дороге наш Ехимчик долго рассказывал мне, какая хорошая сука была у того штейгера, под началом которого он работал в шахте: и на задние лапки становилась, и смеялась, и убитого учуяла в песке и откопала. А убили того человека его же дружки за гулящую девку; их сослали на каторгу. О задушенных щеночках он сказал со своим украинским хладнокровием так: «Мудрый ций чоловик, що вбыв: навищо ж малэньким страждать».