Ирина Велембовская - Немцы

— Ну, а ты куда, когда лагерь совсем расформируют? — спросил Хромов.

— Дело всегда найдется. Я ведь учитель. В школу пойду ребят учить. О чине и звании не пожалею, если воевать еще придется, они при мне останутся.

— Я вчера о наших не спросил. Как они?

— Звонов недавно на Тамаре Черепановой женился. Помнишь ее? Петухов после операции поправился, сейчас в Берлине. Салават все по солдаткам ходит. Ну, а я… как видишь.

На станции Хромов протянул Лаптеву свою жесткую, большую руку.

— Прощай, Лаптев! Я все-таки тебя люблю… С тобой бы я работал. Может, когда демобилизуемся, мне местечко какое-нибудь около тебя будет? Я ведь работать могу.

Лаптев ничего ему не обещал, но простились они по-хорошему. Хромов обнял его за плечи и слегка прижал к себе.

— Я еще приеду! Можно, комбат? — крикнул он, когда поезд тронулся.

Лаптев помахал ему рукой и вздохнул с облегчением.

После свадьбы Тамару срочно провожали в Свердловск, Она держала экзамен на заочное отделение лесотехнического института. Черепаниха, собирая ее в дорогу, все качала головой:

— Охота тебе от молодого мужа уезжать? Осталась бы, Томочка. Там и намаешься, и голодом насидишься. Ни молочка, ни картошечки…

— Хватит вам ныть! — хмуро отозвалась Тамара. — Надоело даже. Саша ничего не говорит, а вы пристаете. И так из-за вас только на заочное поступаю.

— Оставь, — тихо приказал жене Черепанов.

Тамара не слушала, о чем дальше говорили старики. Она думала лишь о том, успеет ли сегодня сбегать в старую лесосеку. Ей так хотелось побывать там, где работал Руди, пройтись по той дороге, по которой они шли вместе в последний раз! Она боялась, что кто-нибудь догадается, куда она собралась, поэтому не стала просить лошадь и отправилась пешком.

Стояло яркое бабье лето, пришедшее вновь на смену дождям. Тамара быстро шла по желтым, влажным от росы листьям — они грустно поскрипывали под ее сапогами. Гроздья яркой, уже тронутой морозом рябины тяжело свисали с тонких веток. Среди побуревшей травы проглядывали красные сморщенные ягоды брусники. Лес был почти гол и совсем не радовал глаз.

Тамара, словно надеясь на невозможное, почти бежала к тому месту, где обычно ждал ее Рудольф. Густые летом кусты шиповника и жимолости тоже сейчас были голы, шиповник угрожал колючками, а его коричневые ягоды осыпались.

Почти все дрова из старой лесосеки уже вывезли, кругом торчали только пенечки да громоздились груды несожженных сучьев. Дверь барака заколотили крест-накрест досками. Тамара заглянула в окно: там, где когда-то спал Штребль, стоял голый деревянный топчан. Она вздохнула, стерла ладонями слезы с лица и прямо от барака стала спускаться в низину, где раньше рос стройный березняк, а теперь белели ровные, сиротливые пеньки. Несколько пощаженных топором тонких молодых березок качались от легкого ветра.

На одной из них она нашла свое имя, нацарапанное латинскими буквами, и тогда заплакала навзрыд, как плачут от обиды дети. Опомнившись, испуганно посмотрела вокруг, но все было тихо. Перочинным ножиком осторожно вырезала кусочек бересты со своим именем и спрятала за пазуху. Уходить не хотелось, Тамара села на поваленное дерево и просидела так до тех пор, пока не почувствовала, что ей холодно.

На горе вдруг зафырчала машина. Тамара кинулась туда и увидела Ландхарта, который укладывал на машину дрова. Он узнал ее и поклонился.

— Я забираю последние дрова, — по-немецки сказал он. — Очень рад, что смогу подвезти вас домой.

Тамара кивнула и сразу забралась в кабину — ей было как-то неловко, словно этот красивый, суровый немец мог догадаться, зачем она сюда пришла. Ландхарт аккуратно уложил дрова, сел рядом с ней в кабину и завел мотор. Машина плавно стронулась с места и медленно покатилась по лесной дороге. Немец молчал, у него было такое бледное и печальное лицо, что Тамаре стало его сейчас невыносимо жалко.

— Вам плохо в лагере? — тихо спросила она.

Ландхарт ответил не сразу:

— В лагере не может быть хорошо, фройлейн. Но главное — у меня дома маленькая дочь…

— Вы скоро все поедете домой… я знаю, мне муж сказал… — Тамара запнулась, вспомнив, что Сашка велел никому не говорить об этом.

Лицо Ландхарта преобразилось. Глаза засветились, губы расплылись в улыбке.

— Благодарю вас, фройлейн! Вы не можете представить, как я мечтаю о доме!

Сделавшись вдруг необычайно оживленным, Ландхарт прибавил «газу» и откровенно признался:

— Многие из нас, кого обошли при последней отправке, сильно пали духом. Ведь уже скоро два года, как мы из дома. И все время мучит неизвестность: сколько еще ждать? Неужели русские не могут нам прямо сказать, когда нас отпустят?