Абдурахман Абсалямов - Белые цветы

— Мы все вышли из народа и обязаны служить народу до последнего вздоха… — продолжал Абузар Гиреевич, обращаясь к сыну и невестке. Он подошел к книжным шкафам: склонив голову набок, полюбовался ими, погладил ладонью отполированное дерево, улыбаясь светлой, одному ему присущей почти детской улыбкой. Затем повернулся к молодым и, подняв правую руку, прочитал еще крепким голосом:

Чьи это слова?

— Тукая! — в один голос ответили Гульшагида и Мансур.

— А мне кажется — не только Тукая. Так говорила в душе вся передовая татарская интеллигенция, — поправил Абузар Гиреевич. — Тукай подслушал это и записал. В годы моей молодости это стихотворение было принято как своего рода манифест.

Абузар Гиреевич помолчал, словно оживляя в памяти воспоминания прошлого. Что-то вспомнив наконец, открыл дверцу шкафа, достал плюшевый кисет и, вертя его в руках, сказал.

— Примерно полвека тому назад — когда я работал в Чишме — у одной бедной женщины я спас от смерти ее ребенка. Она в такой бедности жила, что платье на ней было в сплошных заплатках. Лица ее я как следует так и не рассмотрел: по старинному татарскому обычаю, она всегда разговаривала со мною, прикрыв лицо концом платка. Я видел только ее черные глаза. Эти глаза я помню и сейчас — глаза матери, полные горя и страха. Болезни и знахарки уже свели у нее в могилу троих детей. Заболел последний, четвертый. Она сходила с ума от тревоги за его жизнь. И, невзирая на проклятия всех изуверов и знахарок, нашла в себе силы принести свое дитя ко мне. Глаза ее были бездонный омут. И страх и надежда…

Абузар Гиреевич как-то по-особенному сложил губы и после своего обычного «гм-м-м» продолжил:

— Кто был муж этой несчастной женщины, я не знал, а спросить постеснялся. Я видел только ее, мать… Когда ребенок выздоровел, она не знала, как благодарить меня, что пожелать, и очень горевала, что не может принести подарка. Через неделю она снова явилась. Стоит на пороге, прикрыв лицо кончиком платка. Я спросил: «Неужели опять заболел ребенок?» Нет, ребенок вполне здоров, играет со сверстниками, но все же у нее на душе неспокойно. Оказывается, она дала обет отблагодарить меня. И все время жила в страхе, что не выполнила своего обета, и вот она протянула мне горсть медяков, добытых тяжелым трудом. Когда я не взял медяки, она сильно расстроилась, даже затряслась, — может быть, подумала, что я гнушаюсь слишком жалкой подачкой. Но я решительно объяснил ей, что лечу больных бесплатно, что мне ни копейки не надо. Она в это не поверила.

«Ничего на свете не делается бесплатно, — сказала она. — В священных книгах велено и мулле приносить подаяние. Вы хотите пожалеть мою бедность, но бог не простит меня за то, что я не выполнила обета. Грех останется на мне вечно».

Я признал свое бессилие убедить ее, — ведь если ничего не приму, она сочтет себя обиженной, совесть у нее не успокоится. Тогда я сказал: «Коль хотите сделать мне приятное, соберите на берегу Дёмы белых лилий и принесите в подарок моей жене», — Мадина и на Чишме была неразлучна со мной.

Она очень удивилась, — разве цветы считаются подарком? «Вы, доктор, наверно, обманываете меня». Тогда я взял с полки книгу, выбрал потолще и говорю: «Если не верите, прочтите, что написано здесь». Как и следовало ожидать, она была неграмотной. Тогда я сам прочитал ей, сочинив в уме подходящий афоризм: «Цветы — лучший подарок благодарного сердца». Она поверила. Я дал ей рубль, чтобы купила гостинцев ребенку. Она, бедняжка, не знала, что и подумать. Долго стояла в недоумении у нашего крыльца. То посмотрит на деньги, зажатые в ладони, то на наши окна, Потом медленно пошла по улице.

После этого я никогда больше не видел ее. Только по утрам у порога нашего дома мы часто находили белые лилии. Мы с Мадиной были уверены, что цветы приносит эта женщина. И по молчаливому уговору даже не пытались подсмотреть, в какие часы она приходит.

Рассказ не кончился на этом.

— Прошло много лет, — говорил Абузар Гиреевич. — В одной из лекций о врачебной этике я привел этот пример. А когда отмечали мой шестидесятилетний юбилей, студенты подарили мне вот эту штучку. — Абузар Гиреевич развязал кисет и достал изящную стеклянную коробочку. Внутри нее находились белые цветы, изумительно тонко выточенные из слоновой кости. — Какая прелесть! — любовался Абузар Гиреевич. — Прямо как живые! Даже чудится, будто капельки росы блестят на лепестках… Так вот, друзья мои, эти цветы я передаю вам на всю вашу жизнь. Сберегите их чистыми, незапятнанными. Не прельщайтесь никакими другими ценностями! А когда состаритесь, как состарился я, вручите их самому близкому для вас человеку. Только пусть это будет непременно врач. Может, Гульчечек, может, кто другой… — Абузар Гиреевич протянул коробку Гульшагиде. — Теперешние молодые люди могут назвать эту мою выходку странной. Скажут — романтика, сентиментальность… Ну что ж я в юности был романтиком и остался им на всю жизнь. Я и сентиментальность признаю, если знать меру. Ведь даже из змеиного яда при должной дозировке получается ценное лекарство. Вот так. Ну, хватит на сегодня поучений.