Анатолий Хорунжий: Неоконченный полет

Мать была недовольна тем, что ее слова не производили на дочь должного впечатления. Она ведь пришла, чтобы сорвать на дочери свою злость, все, что накопилось на сердце, высказать свои обиды и, растревожив упреками, возможно, сегодня же, сейчас же, забрать дочь в свой дом.

Зоя сидела напротив нее, сложив руки на груди, думала об отце, о Дмитрии и ждала, пока мать выговорится. Зоя пока не верила ее словам о том, что отца завтра же возьмут в армию, и смотрела на нее тем заученным долгим взглядом из-под бровей, который всегда превращал гнев матери в милость. Лишь когда мать так жестоко бросила ей уничтожающее «твоим соколом», на глаза ее набежали слезы. «Почему она для меня такая чужая? Почему она не понимает, что у меня сейчас на душе, как мне тяжело?» — с болью сказала сама себе Зоя и, не ответив матери, пошла за чайником. Возвратясь, наливала в чашки кипяток, смотрела на суетливые материнские руки, на пожелтевшее, в мелких морщинках лицо. «Нет, мама, так, как ты, я жить не буду, — думала она. — Буду жить по-иному, по-иному, по-своему».

— Клади варенья. И папе дадим такого же.

Зоина выдержка и горячий пахучий чай заметно успокоили Ирину Протасовну. Она пила, прихлебывая, с умилением осматривала опрятную, уютную комнату. И никак не могла решиться, чтобы сказать, ради чего она сюда пришла.

В тишину задонской лунной ночи просочилось переливчатое гудение. Одинокий немецкий разведчик впервые проходил над Лебединым.

Ирина Протасовна, услыхав неожиданный высокий гул, опустила перед собой блюдце. Зоя вскочила с места. Глядели в темную бесконечность глазами, полными испуга. То, что их разделяло, забылось. Молча кинулись одна к другой и обнялись.

Близкая неизвестность тяжелым грузом нависала над ними.

Аккордеон в проворных руках маэстро то разбрызгивал звонкие веселые звуки и улыбался красноватым перламутром, то грустновато вздыхал голубыми мехами. Мелодия танго, волнуя и опьяняя, словно легкой дымкой покрывала шумный галдеж большого, заставленного столиками и стульчиками из белых березовых чурок, зала аэродромного казино. Как и подвыпившие посетители, со стен улыбались, тянулись к веселью недавно намалеванные голые нимфы и крылатые амуры.

У немецких летчиков была веская причина, чтобы повеселиться в этот вечер. Сегодня, когда в чистом холодном небе расплывалась черная полоса дыма — след от горящего советского самолета, командир авиационной группы полковник Эрих Торман сказал в присутствии летчиков:

— Я доволен этим днем, господа!

Подбитый на глазах у всех разведчик противника стал событием в жизни новоприбывшей на Восточный фронт части, поэтому к ужину на березовых столиках с растопыренными ножками появились бутылки в старых закупорках, паштеты, яблоки. Под потолком ярко горела лампа, которую держал в когтях посеребренный, с выпученными глазами орел. Свет отражался на новых, ладно пригнанных трафаретках — орел и свастика, — зеленовато-сизых мундирах офицеров.

Провозглашались тосты, и звенели хрустальные бокалы, раздавались возгласы, по залу перекатывался хохот. Гулялось так же славно и вольно, как и в парижском кабаре или в приморском голландском отеле. Молодой бурной компании не хватало только женщин. И не один из захмелевших молодчиков, уставившись покрасневшими глазами в высокую, стройную чару, наполненную искристым золотым французским вином, вдруг вспоминал или свою далекую милую, или оставленную в городке за Рейном, за Сеной незабываемую любовницу.

Захмелевшие офицеры, запевая песню, искоса поглядывали в открытые двери комнаты Тормана.

Полковник, который сидел там один, за таким же, как все, березовым столиком, в мягком, обшитом желтой кожей кресле, был все-таки чем-то обеспокоен. Это все видели, и это всех сковывало. Перед ним так и стояли почти не тронутыми блюда и напитки.

Летчики уже пытались развеселить начальника, заходя к нему целыми группами с бокалами в руках, восклицая: «Браво господину оберсту!» Полковник старался поддерживать бодрое настроение других, но, удивляя всех, ставил бокал недопитым. Было похоже, что он к чему-то прислушивается, ожидает что-то важное.

Настроение полковника действительно было невеселым. Ни с того ни с сего полезли ему в голову мысли о том, что около его аэродрома на сотни километров вокруг стоят хмурые темные леса, лежат в глубоких снегах, притаившись в долинах, загадочно молчаливые села, холодные, неприветливые города. Встречаясь со строгим взглядом полковника, про это окружение на какой-то миг вспоминал почти каждый, но тут же и забывал: хмель щекотал внутри, музыка звала к танцу.