Деревенские адвокаты

Самовар, уже загудевший тонко, с пола перелетел на стол, из–за занавески выплыла миска с дымящимся мясом, из шкафа появились баурсак, вываренный в сахаре красный творог, медовые пряники. На скатерти даже места не осталось.

Во главе стола сел Курбангали, рядом Нурислам, хозяйка спряталась за самоваром. Адвокат вспомнил свою Серебря–ночку и подосадовал. Будь она здесь, и самовар бы ярче блестел.

— Ну, приступайте же, — принялась угощать Баллыбанат.

— Немножечко потерпите, — хозяин встал, потер грудь. — Прежде чем коснуться пищи, вместо древней «бисмиллы» я вам песню спою.

— Вот так та–ак! — протянула хозяйка. — В детство впал, старик? Ни с того ни с сего среди белого дня песни распевать?

— Не в детство впал, а джигитский задор проснулся, старуха! Спою!

И он запел. Ни голоса, ни слуха, как знаем, у него не было. На взгорья не взлетал, излучин не огибал — кричал напрямую. Что ж нынче–то случилось с Нурисламом? Не крик пустой и сухой шел из его груди, а печаль–тоска пополам с задором. Немудреные слова, сочиненные им когда–то, в незнакомую мелодию обволок. Вот тебе и Враль! Коль от сердца плакать, говорят, из слепых глаз слеза покатится. И слова обрели тоже совсем иной смысл, ибо пел он их сейчас не ради потехи. Подумать, так ничего в этих словах потешного и нет.

Едва лишь красно солнышко взойдет, Со спелых яблок так и каплет мед. Ах, за твои объятья, недотрога, Готов бежать от черта и от бога! Баллыбанат, медовая моя!

— От черта и бога я сбежал, от той бы проклятой сбежать, — сказал, садясь, Нурислам.

— Есть на скатерти пища, не оставит и надежда, — сказала Баллыбанат, чтобы снять горечь от слов своего старика.

Но приступать к трапезе не спешили. Песня вдруг опечалила стариков. Душа у Курбангали мягкая, тут же переполнилась, и не себя он пожалел в эту минуту, а пожалел сей мир, тревожный и беспокойный, что останется, когда он отправится туда. Пока он жив, какая–никакая, но есть у мира подпорка. А вот потом как будет…

— Пища стынет, — забеспокоилась хозяйка.

— Пища есть — надо есть, приступай, Курбангали, — Нурислам повернул миску так, чтобы куски побольше и пожирнее оказались перед гостем.

Курбангали выбрал кусок поменьше. Ни в молодости, ни в старости он за большим куском не тянулся. И, хвала аллаху, коли год благополучный, голодным не оставался.

Нурислам от той, как говорил, окаянной бегал недолго. Но мартовские бураны все же проводил, по весне вдвоем с Курбангали поднялись на Девичью гору, разливом Демы полюбовались, на обратном пути вырыли с корнем два черемуховых деревца и посадили в ногах у Кашфуллы. Одно деревце засохло, другое принялось и той весной зацвело.

Тогда же, как побежали ручьи, случилось забавное происшествие. В один прекрасный день мельник Иргали, и так–то вечно ходивший навеселе, нагрузился больше обычного, и занесло его к тому самому Красному Яру. То ли оступился, то ли в голове помутилось — покатился вниз. Свалился и заснул среди белого дня. Проснулся — а в объятиях бутылка водки пригрелась, полнехонька и целехонька, запечатана честь честью. Тот сначала обрадовался, потом удивился и, наконец, смекнув, что тут не обошлось без нечистой силы, крепко струхнул. Все, пропала голова, не иначе как проделки шайтана! И без того мельник ночи напролет бредил, так скрипел зубами, словно мельничный жернов грыз. Отшвырнул бутылку подальше и на четвереньках выкарабкался наверх. Когда протрезвел, чтобы страхи разогнать и душу облегчить, стал рассказывать всем, что за событие невероятное произошло с ним. Никто, конечно, ему не поверил. Скажи мельник: «Я под Красным Яром сундук серебра–золота нашел», — кулушевцы бы обрадовались и изумились. Но поверить, что в овраге целая бутылка водки лежала, — таких простаков у нас нет. Но все же Иргали месяца полтора мимо лавки ходил — голову отворачивал, видеть ее, проклятую, не мог, правда, на большее его не хватило, шея устала.

Лето шло благодатное. Нурислам объехал всех своих рассыпавшихся по Башкирии детей. Было — что обрадовало, было — что огорчило. Радовался, что живут дети справно и ладно. Печалился, что внуки и внучки родного языка и обычаев не знают. В прежние встречи думал: «Ладно, подрастут — поймут, все уладится». Теперь, когда понял, что подрастут да поймут уже без него, стало тревожно. Если, конечно, поймут. Ведь кое–кто из внучат, кроме «кртатая»*, даже слова больше не знают. Но сыновей–дочек своих он не ругал, говорил только: «Честь и совесть с родной речью входят в человека».