Евгений Григорьев - Отцы

Новиков в продолжение всей речи Дронова прикидывал и приглядывался, стараясь понять, куда и зачем клонит собеседник.

— С Таней что случилось? — спросил он.

— С Таней у вас — ваши дела, а у нас с тобой — наши.

— Какие наши? — удивился Новиков, но повеселел: с Таней пронесло.

— Обыкновенные. Ты ко мне в дом приходил. Душу свою открывал? Биографию рассказывал?

— Говорил, да…

— Отцом прикрываешься?.. Матерью?.. Блокадой?.. Погибшими? Святым торгуешь?! Мол, и я тоже такого же рода-племени?.. Врешь!.. Свой, да порченый, был наш, да сплыл!.. Предал и продал!..

— Ты чего это? Чего орешь? Судья нашелся! Школьную историю рассказываешь: воевал, работал… Что было, то прошло.

— Очнись. «Ничто не забыто, никто не забыт!» Под этими словами твои лежат. Ты против кого идешь? На кого замахнулся? Против своих?

— Это каких своих? Конкретно?

— Ты меня тронул. Конкретно. И память. Нашу. Общую. Конкретно.

— Ты смотри — тебе не у станка стоять, просветили все же вас. Ты на себя погляди, что ты такое? Трудился, работал, войну воевал, детей народил?.. Так все живут — в любые времена, в любой стране. Чем хвастаешься? Добавь, что ты не воруешь и не грабишь на дорогах, тогда сразу памятник поставят за честность! А ты хоть раз подумал? Задал себе вопрос? Пошевелил мозгой, кроме телевизора и футбола? Кроме, как «на троих»? Не нравится? Потерпи, ты мне тоже комплименты говорил… Ты еще о чем-нибудь думал, отчего и почему?.. На собрании против хоть раз выступил? Поперек? Один?! Иль только скопом, с массой, народом, вслед за козлом? «Как все, так и я», «не хуже других». Да от таких, мой душевный, как ты, весь и вред, потому что, кроме водки и «ура», ничего больше не можем. И не умеем! Так?.. А спесь спасителя человечества, гегемона… Знаешь, что такое гегемон, проходили?

— Не любишь ты людей.

— За что мне их любить? За глупость? Душевность?.. Простоту, что хуже воровства? Не люблю, нет. Не буду скрывать. Поделюсь, так сказать, откроюсь.

— За себя отвечай.

— Давай отвечу. Ты только конкретнее: ты, как я понимаю, народ, рабочий класс, так сказать, совесть наша… Тебе что нужно, папаня? Что? Конкретнее! Не будем размазывать кашу или как это?.. Что я тебе должен?.. Скажи. Ты густо, ты смачно режешь правду-матку, по-нашему, по-рабочему. Я ведь пойму, тоже человек простой, жизненные проблемы очень «чуйствую» и по-нимаю.

Дронов смотрел на него не отрываясь.

Новиков чувствовал, что перегибает, но не мог удержаться: достал его этот старый пень, достал, и он теперь разряжался, облегчал душу.

— Ну что ты смотришь? Что надо-то, говори?..

Дронов молчал. И смотрел.

Нельзя было, не надо, но Новиков не сдержался — рассмеялся.

— Жалко мне тебя, — вдруг сказал Дронов.

— Ну…

— За предательство отвечать надо.

— Ну…

— Твоей смерти хочу. А то вы всех перезаразите.

Новиков откинулся на стуле.

— Ух, ты… Ах, ты — все мы космонавты!.. Как возвышенно! Откуда дровишки-то? Культпоход в театр состоялся? Смерти…

— Я тебе сказал.

— Ну, сказал.

Дронов опять сказал спокойно:

— Предупредил.

— Предупредил. Что дальше-то?

— Ты меня услышал?

— Ну, услышал. Услышал, услышал!.. Точно, был в театре. У меня тоже есть потребности, тоже морального свойства.

Дронов перегнулся через стол. Шепнул:

— Не дразнись. Успокойся. Перед смертью стоишь!

Новиков остановился.

— Помолчи, — тихо попросил Дронов.

Молча смотрели друг на друга.

— Ты успокоился? — опять тихо спросил Дронов.

— Успокоился.

— Ты меня услышал? Понял?..

Новиков смотрел на него. Прикидывал.

— Понял, — сказал он. — Логика есть.

— Ты готов?

Новиков посмотрел на Дронова: простой человек, работяга, простой рабочий человек… хороший простой рабочий человек — отец Тани.

— Готов, — сказал он.

Дронов встал.

— Тогда пошли, — сказал он.

И откинул плащ, чтобы показать оружие.

Удивление, изумление, даже уважение — вот что почувствовал Новиков, глядя на эти два коротких спиленных ствола и пытаясь прикинуть весь путь этого человека, который сидел перед ним, который еще мгновение назад казался до мелочи понятным и скучным и который неожиданно оказался собранным из другого материала. И не о выстреле думал он, не о выстреле в него, а о выстреле того человека, сможет ли он сделать последний, удивительный шаг, и он даже на какую-то секунду забеспокоился, а вдруг не сможет. Раньше он был железно, точно уверен, что не сможет. Не способен на это! Не бывает так! Хотя уже все предыдущее ни на что не было похоже.