Евгений Григорьев - Отцы

— Убери эту дрянь, смотреть не хочется. — И Козлов кивнул на обрез. Потом он сходил за кепкой, захватив пустую бутылку. Связал вместе и бросил в реку.

— Выпить надо, — сказал Козлов. — Противно что-то.

— Будь здоров.

— Твое здоровье.

Стали закусывать, и Козлов сказал:

— Может, еще потерпишь?

— До дна достали, — сказал Дронов. — Не меня, дочь тронули. Если она не останется, разуверится, значит, и меня не было. А хочется, чтобы осталась. Что же я, жил-жил, и как будто не было меня. Зачем же я столько всего перевидел? Перетерпел?

— Смотри, долго тебе придется коммунизм за бесплатно строить.

— Не это меня качает.

— Я тебе нужен?

— Нужен.

— Говори.

— Ты вчера удивился, что я столько подарков привез.

— Конечно, удивился. Приехал купец.

— Я сначала взял бутылку и поехал. Потом думаю, нельзя.

— Задобрить меня хотел?

— Не для тебя делал — для себя. Для себя. Хотелось, чтобы все было по-человечески. Кого смог, обошел, поговорил, предупредил.

— О чем же?

— Жизнь моя может повернуться, хочу быть спокойным, что не останутся мои одинокими. Болит у меня душа. Разрываюсь я.

Козлов лег на спину и смотрел в небо.

— Самолеты что-то не летают, им по такой погоде в самый раз… Руки у меня есть, корова…

Вечером в доме Козловых собралось много народу. С улицы было видно, как в окнах маячат люди, и слышно, как они поют: «Хотят ли русские, хотят ли русские, хотят ли русские войны?..»

Он обошел всех и с каждым обнялся, хотя здесь были люди, которых он видел первый раз в жизни и не думал больше встретить никогда, но они провели вместе эти часы, этот вечер, вместе разделили хлеб и водку, вместе пели и вместе пытались разобраться в жизни.

И они тоже восприняли это как должное.

Еще ему на прощание женщины сунули гостинцы: банку грибов, банку огурцов, кусок окорока — все было домашнее.

Они стояли на перроне, и последняя электричка уже засветилась огнями. Перрон был пуст, и в освещенных вагонах тоже никого не было видно.

Они молча обнялись, помедлили. И Дронов, не оглядываясь, вошел в вагон.

Он вошел в вагон и пошел вперед по ходу поезда, не оглядываясь на перрон, на друга, будто его уже не было и будто он, Дронов, хотел быстрее дойти до Москвы.

Поезд будто почувствовал это, двери с шипением захлопнулись, отделяя насовсем его от прошедшего дня.

И Козлов запомнил, как шла мимо перрона, среди ночи, сверкая окнами, электричка, а внутри нее, как в аквариуме, человек, идущий по ее ходу, один, в пустом освещенном вагоне.

И он все смотрел на пробегающие окна и, когда увидел живого человека в конце поезда, поднял для него руку, и тот с готовностью поднял свою. И Козлову так и запомнился этот уходящий поезд с неизвестным проводником с поднятой рукой. И они, эти двое, неизвестные друг другу пожилые и обветренные житейскими ветрами, держали поднятые в приветствии руки, пока ночь не разъединила их.

Дронов шел вперед по пустому поезду, и двери хлопали за ним, а за окнами раскачивалась ночь.

В следующем вагоне он увидел баяниста. Баянист тоже шел вперед по ходу поезда, перебирая лады. Его мучило и оскорбляло одиночество, дикое отсутствие аудитории, почитателей его таланта. К тому же он крепко выпил, и тоска совсем пригибала его.

Дронов обогнал его, и баян позвал-откликнулся за его спиной.

Дронов оглянулся.

— В Москву спешишь, батя?

— В Москву.

— Гулять едешь?

— Гулять.

Больше баянист ничего не мог придумать и ударил чечетку, прошелся влево, вправо, не спуская глаз с Дронова.

— Эх!.. — закричал Дронов, и баян тут же подстроился под него, а баянист от удовольствия прикрыл глаза.

Дронов ударил каблуком, свистнул. Он почувствовал себя молодым и сильным, сбросил мешок и пошел на баяниста. Баян плакал. Баянист, счастливый счастьем обретения партнера, таял, закрыв глаза.

Опять рванулся свист, застучали каблуки, и пошли друг на друга — Дронов вприсядку, баянист чечеткой. Разошлись, глядя друг на друга влюбленно. Отбили. Отыграли припев.

Дронов пел один, пританцовывая, а баянист зорко следил, чтобы вместе, волной, подняться в припеве.