Дмитрий Фурманов - Том 5. Путь к большевизму

Правда, нас по России мало, и наш уход фактически не отзовется на советской работе… Но вопрос решается ведь принципиально, и этим соображением отбояриваться невозможно..

Второй митинг можно считать несостоявшимся: собралось человек сто пятьдесят-двести. О контр-революции говорить не стали, а тов. Максимов ответил на записки, что были поданы вчера. Солнечное воскресенье, все разошлись-разбрелись; не до митингов, не до смрадно-душных помещений; грудь просит свежего воздуха, — все ушли в поле, на луг, в лес — кто куда. Мне и самому стало скучно и тошно. Максимов вял и однообразен. Я не дослушал, ушел с половины.

Я не согласен с товарищами и порицаю их за утверждение, что в Советах невозможно работать. Ложь. Кто хочет действительно работать, а не паясничать со своими «собственными» идеями, принципами и положениями, кто хочет дать нечто положительное, — тот, оставаясь в Советах, найдет себе благодарное дело. Я ушел с митинга, ибо тошно было слушать эту поистине мелко-буржуазную болтологию об объединении пощады права. Все это чушь… Такого объединения, о котором говорили они, создать невозможно. Пощады к врагам быть не должно. Если при каждом удобном и неудобном случае мы будем «вырезать» буржуазию, — беды большой рабочим от этого не будет; революция от этого не погибнет. Расстреливать только тогда, когда тебя уже схватили за глотку, поздно. Надо врагов выводить из строя заблаговременно. Одна, другая ошибка не в счет, — они неизбежны. Вы против продовольственной диктатуры? А я ее приветствую. Во-первых, она ускорит дело (не верю в ваше «сожгут, зароют, не дадут»), во-вторых, деревня, благодаря этому, расслоится.

А это великолепно. Крестьянство не должно остаться единым. Сто раз правы большевики в своих жестокостях, в своей решительности. В этом я с ними. И это совсем не противоречит делу и учению анархизма.

Надо создавать что-то новое, создавать школу анархо-реалистов .

2 июля 1918 г.

Снова и снова эти мучения неопределенности. Снова распутье. Снова поиски. Знакомое, тревожное состояние. Оно было. Первый раз оно было тогда, когда в начале революции стоял я на распутьи и не знал, кому отдать свое революционное сердце, кому отдать свои силы, с кем итти. Ничего не понимая, не зная учений и тактики учений, я ткнулся к эсерам, ткнулся сам не знаю почему, — видимо потому, что тогда еще преобладали во мне идиллические, «деревенские» настроения; не выветрилась еще вялость, мещанская дряблость и половинчатость. Знакомые тоже шли к эсерам. Ну, и я за ними. Партия рабочих, социал-демократы, страшила, отгоняла тем, что интересы идиллического порядка оставляла в тени, на первое место выдвигала науку, цифры, достоверные факты. Все это было сухо и скучно. Затем уехал в деревню. Там совершился переворот в сторону интернационализма. Я еще колебался. Только чутьем я чувствовал, что в моем «патриотическом демократизме» не все благополучно. Наиболее сознательные рабочие были не с нами, — это наводило на размышления. Промежутки между поездками по деревням были особенно показательны и убедительны в этом именно отношении. В самом деле, попадешь в деревню и слышишь там лишь утилитаристские взгляды, видишь единственное стремление во что бы то ни стало скорее получить землю — и только. Никаких идеологических надстроек и фундаментов нет, — просто нужна земля, и дальше ничего нет. Приезжаешь в город и видишь, чувствуешь, как высоко вздымается здесь волна героизма, как широко идет здесь бескорыстная, высоко идейная работа пролетариев. Это заставляло задумываться и все чаще и чаще оглядываться назад и внимательно всматриваться в тех, с которыми я шел, с которыми был связан. Мне становилось их жаль, а с тем, кого жаль, — невозможно вместе бороться. Мне становилось их жаль, как заблудших, как инвалидов… Не помню, какие еще были у меня чувства, но однажды я понял, что дальше работать с эсерами невозможно. Это было мучительное состояние, — один, каждую минуту рискующий ошибиться и впасть в какое-нибудь непоправимое противоречие, малознающий, с трудом разбирающийся в сложной действительности, — я решил уйти от правых эсеров. Куда? К кому итти?

Надо было итти тогда же, ни секунды не медля, — к большевикам, но еще слаб был, не хватало духу идеологию мелко-буржуазную сменить на другую, пролетарскую. Доносились к нам глухие вести о «левых соц. — революционерах», но кто они, о чем говорят, чему учат, — этого никто не мог сказать. Больше известно было о максималистах. Несколько товарищей, ушедших от эсеров, вслед за мною, также называли себя первое время «левыми эсерами». Потом мы окончательно назвались максималистами. Шло время. Пылало сердце революционным огнем. Хотелось сделать что-то большое… А максимализм начал хромать…