Владислав Шурыгин - Комбат

Полковник Долгоруков — небольшого роста, полнолицый, бритоголовый — зачитывает приказ сам, хотя у него уже есть новый начальник штаба, подполковник Синилов. Он сидит здесь же, в президиуме.

— За долголетнюю безупречную службу в рядах Советской Армии и заслуги… — Голос полковника Долгорукова чуть дрогнул. Видно, вспомнил Днепр и весь нелегкий путь, что вместе прошли. В одном полку, только в разных батальонах. Тогда еще не знали друг друга, не дружили еще. Там, на Днепре, командовал Долгоруков ротой, был лейтенантом, а старший сержант Матвеев был командиром взвода автоматчиков в другом батальоне. Подружились после Берлина в госпитале. С сорок пятого вместе. Академию заочно окончили. Только по должности Долгоруков всегда старше был. Оно и понятно. Отдать должное Аркадию Игоревичу надо — знал он и такт, и меру. Он не то что некоторые. «Служба службой…» Умеет он так дружить, что дело от этого ничуть не страдает.

Заболела у Матвеева старая рана. Берлинская. Тогда, собственно, их четыре сразу было. От осколков мин из шестиствольного немецкого миномета. Три раны ничего, сразу зажили, а та, что под ключицу да в легкое, — та частенько болит. Особенно зимой или осенью на дожде. Из-за нее, проклятой, и ушел теперь на пенсию, в отставку.

…Полковник Долгоруков поздравляет Матвеева с наградой за выслугу лет. Такие теперь у солдат, в основном, награды. А в войну вручили ему после Днепра орден Ленина. Поздравляет полковник друга, крепко жмет руку, и дрожит на его парадном кителе Золотая Звезда Героя Советского Союза. Тоже за Днепр. Рукоплещет зал, гремит оркестр, и никто, наверное, не слышит, что говорит Аркадий Игоревич ему, подполковнику Матвееву:

— Поздравляю, Ваня. Будь здоров и счастлив. Оставайся всегда таким, каким я тебя знаю…

И целует. Крепко, по-солдатски.

Вспоминает комбат свой последний полковой вечер. Музыку, друзей. Их слова, их лица. А еще вспоминает солдат и сержантов своего батальона, что обступили его в вестибюле после торжественного собрания.

Воспоминания прервала жена:

— Ваня, кажется, звонит кто-то.

Он порывисто сел. Да, чьи-то нетерпеливые звонки. Надел туфли, пошел к дверям. Слышал, как жена вслед ему удивленно сказала:

— Кто бы это? Может, телеграмма?

Матвеев открыл дверь.

— Да, может быть, и…

И тут же осекся. На лестничной площадке, перед дверью, стоял молодой курносый солдат. В шапке-ушанке, шипели, через плечо противогаз, за спиной автомат — но полной боевой. Лицо у солдата красное. От брови сбегает по щеке струйка пота. Сняв трехпалую перчатку, приложил руку к ушанке:

— Товарищ подполковник! Учебно-боевая тревога!

«Посыльный — молодой солдат. Видно, не знает, что отгремели мои тревоги. Нужно объяснить ему, что я теперь в отставке, что без меня обойдутся. Нет! Солдат не должен видеть, что для военного может быть покой во время тревоги».

— Всех оповестили? — строго спросил Матвеев.

— Так точно! Всех троих, товарищ подполковник! — заморгал светлыми ресницами солдат.

«Понятно. Значит, майора Заботина, капитана Макеева, они на первом этаже живут… и меня».

— Молодец! Действуйте!

— Есть! — ответил солдат, повернулся кругом, и загудели под каблуками лестничные ступеньки.

Матвеев вернулся в спальню. Подошел к вешалке, где обычно висела полевая форма.

— Кто там, Ванюша? — тревожно спросила жена.

— Не волнуйся, Катя. Посыльный… кое-что спросил.

— А почему ты одеваешься? Что-нибудь случилось?

— Спи, спи, Катюша. Все хорошо. Я сейчас… кое-что на службе… сказать нужно. А ты сгш.

Она приподнялась на локтях и внимательно посмотрела на него. Она научилась читать его мысли по лицу. Нет, сейчас он действительно спокоен. Почти спокоен. Движения четкие, размеренные. Значит, все хорошо. Значит, ему что-то необходимо сделать по службе.

— Только не задерживайся, — предупредила она.

— Хорошо. — Он подошел к ней, нагнулся и поцеловал в голову. Волосы у нее темные и, как в молодости, пахнут хвойным лесом. Только вплелись в них частые серебряные нити — сединки.

Он прошел через гостиную, где, разметавшись, спали сыновья. С краю Олег. Пришел поздно. Молодость. В его-то годы он тоже… Хотя нет. «В его годы» — это перед самой войной…

Какие сны видятся им? Андрею, конечно, снится небо. Голубое, высокое. Все знают, что станет он летчиком. А отец знает — отца не обманешь, — Андрей мечтает стать космонавтом. Может быть, и станет. Молодость — ей все доступно.

Матвеев выходит из квартиры. Выходит, и на ярко освещенной лестничной площадке ему вдруг на какое-то мгновение становится не по себе оттого, что кто-то увидит, что кто-то скажет… Э, нет! Он всегда действовал так, как ему подсказывали его совесть, его сердце. И там, под Орлом, когда он впервые в жизни скомандовал залегшим под огнем бойцам: «Взвод, слушай мою команду!» И на больших учениях, уже после войны. Когда все ждали от него действий, изложенных в военном учебнике, а он решил задачу по-своему и выиграл «бой». Быстрее и решительнее, чем в учебнике. Сам маршал тогда сказал на разборе: «Молодец, капитан. Молодец. Наверное, слишком легко ему командовать ротой?»